Воспоминания о Марине Цветаевой

МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИНК Вам душа так радостно влекома!О, какая веет благодатьОт страниц „Вечернего альбома“!(Почему „альбом“, а не „тетрадь“?)Почему скрывает чепчик черныйЧистый лоб, а на глазах очки?Я заметил только взгляд покорныйИ младенческий овал щеки,

Детский рот и простоту движений,Связанность спокойно скромных поз…В Вашей книге столько достижений…Кто же Вы? Простите мой вопросЯ лежу сегодня — невралгия,Боль как тихая виолончель…Ваших слов касания благиеИ в стихах крылатый взмах качельУбаюкивают боль… Скитальцы,Мы живем для трепета тоски…

(Чьи прохладно ласковые пальцыВ темноте мне трогают виски?)Ваша книга странно взволновала —В ней сокрытое обнажено,В ней страна, где всех путей начало,Но куда возврата не дано.Помню все: рассвет, сиявший строго,Жажду сразу всех земных дорог,Всех путей… И было все… так много!

Как давно я перешел порог!Кто Вам дал такую ясность красок?Кто Вам дал такую точность слов?Смелость все сказать от детских ласокДо весенних новолунных снов?Ваша книга — что весть „оттуда“,Утренняя благостная вестьЯ давно уж не приемлю чуда,Но так сладко слышать „Чудо — есть“

9 декабря 1910

ФЕДОР СТЕПУН[9]

ИЗ КНИГИ „БЫВШЕЕ И НЕСБЫВШЕЕСЯ“

Вспоминая писателей, посещавших мусагетские собрания, не могу не остановиться подробнее на Марине Цветаевой, выпустившей в 1912 году при содействии Кожебаткина[10] вторую книжечку своих стихов под названием „Волшебный фонарь“.

Познакомился я с Цветаевой ближе, впервые по-настоящему разговорился с ней в подмосковном имении Ильинском, где она проводила лето. Как сейчас, вижу идущую рядом со мною пыльным проселком почти еще девочку с землисто-бледным лицом под желтоватою челкою и тусклыми, слюдяными глазами, в которых временами вспыхивают зеленые огни. Одета Марина кокетливо, но неряшливо: на всех пальцах перстни с цветными камнями, но руки не холены. Кольца не женское украшение, а скорее талисманы, или так просто — красота, которую приятно иметь перед глазами. Говорим о романтической поэзии, о Гёте, мадам де Сталь, Гельдерлине, Новалисе и Беттине фон Арним. Я слушаю и не знаю, чему больше дивиться: той ли чисто женской интимности, с которой Цветаева, как среди современников, живет среди этих близких ей по духу теней, или ее совершенно исключительному уму: его афористической крылатости, его стальной, мужской мускулистости.

Было, впрочем, в Марининой манере чувствовать, думать и говорить и нечто не вполне приятное: некий неизничтожимый эгоцентризм ее душевных движений. И, не рассказывая ничего о своей жизни, она всегда говорила о себе. Получалось как-то так, что она еще девочкой, сидя на коленях у Пушкина, наматывала на свои пальчики его непослушные кудри, что и ей, как Пушкину, Жуковский привез из Веймара гусиное перо Гёте, что она еще вчера на закате гуляла с Новалисом по парку, которого в мире быть не может и нет, но в котором она знает и любит каждое дерево. Не будем за это слишком строго осуждать Цветаеву. Настоящие природные поэты, которых становится все меньше, живут по своим собственным, нам не всегда понятным, а иной раз и малоприятным законам.

Осенью 1921 года мы шли с Цветаевой вниз по Тверскому бульвару. На ней было легкое затрепанное платье, в котором она, вероятно, и спала. Мужественно шагая по песку босыми ногами, она просто и точно рассказывала об ужасе своей нищей, неустроенной жизни, о трудностях как-нибудь прокормить своих двух дочерей. Мне было страшно слушать ее, но ей не было страшно рассказывать: она верила, что в Москве царствует не только Ленин в Кремле, но и Пушкин у Страстного монастыря. „О, с Пушкиным ничто не страшно“. Идя со мною к Никитским воротам, она благодарно чувствовала за собою его печально опущенные, благословляющие взоры.