Воспоминания о моей жизни

Не помню точно, в какой день вскоре после победы приехал Керенский объявить благодарность «революционным сознательным воинам» от имени «свободного русского народа и Временного правительства».

Было приказано собрать где-нибудь в районе позиций «депутации» от всех отличившихся полков. Мы выбрали крошечную невзрачную деревушку, запрятанную в лощинке, прикрытую холмами со всех сторон. Селение это называлось Окоп. Керенский мог, если бы захотел, рассказывать потом, что действие происходило в окопе, и говорил бы почти правду.

Безоружные депутаты построились по полкам полукругом, лицом к автомобилю Керенского. Это уже не был строй прежнего времени. Стояли в печальном беспорядке, держались мешковато, смотрели мрачно и исподлобья.

Министр, стоя в автомобиле, произнес, вернее прокричал, свою поздравительную речь, считая и самого себя победителем и сообщив радостную весть, что таким-то полкам, наиболее отличившимся в этом первом «революционном наступлении», пожалованы – точно не припомню – не то красные знамена, не то красные ленты на знамена с соответствующей надписью.

Люди продолжали смотреть волками, ничем не обнаруживая ни интереса, ни, тем менее, подъема. Загадочный клубок защитного цвета!

Речь напоминала застольный тост и заключалась, как полагается, казенным «ура».

После этого Керенский удостоил благодарственным рукопожатием Эрдели и меня, а первого (пошептавшись со своим начальником походной канцелярии) поздравил с производством в полные генералы.

Церемония кончилась. Министр вышел из автомобиля-трибуны и предложил солдатам доложить ему об их нуждах. Строй, и без того мало на него походивший, превратился в откровенную толпу. Керенского тесно обступила кучка солдат.

Один из них, смелый и развязный, немедленно приступил к изложению «нужд».

Они сводились к тому, что «мы-де свое дело сделали» и что пора части сменить и отвести в тыл.

Керенский, только что с кафедры призывавший к продолжению героического натиска сознательной русской армии на врага во имя защиты «горячо любимой родины и завоеванных свобод», вступил с этим представителем того и другого в полемику. Диалектическая борьба оказалась неравной. Адвокатская логика и казуистика разбивалась об упрямые заявления депутата, как о стену, что «повоевали и хватит! Другие-то ничего не делали!». Окружающие братцы, теперь «товарищи», одобрительно покрякивали и вставляли свое: «Верно, господин министр, что и говорить».

Господин министр попробовал переменить тему. Не тут-то было! Посыпались со всех сторон самые неожиданные вопросы, требования, жалобы… Разговор вступал в фазу «стрижено-брито» и «заладила сорока Якова».

Кое-как смяв эту словесную канитель в неуклюжую резолюцию, «что начальство все это разберет», Керенский наконец вырвался из солдатского кольца, которое росло и напирало.

Отбыл куда-то министр со своими приближенными. Поехали обратно в Езерну и мы с Эрдели. Сев в автомобиль, Эрдели рассмеялся и сказал: «Нечего сказать, хороши и мы с вами: не потрудились надеть оружие для встречи военного министра!» Действительно, только тут я заметил, что мы оба были без шашек.

Хорошо, что противник не пролетал над селом Окоп и над митингом 11-й армии в тот чудный легкий день. Не только заманчиво было бы бросить сверху бомбу в эту гущу, но возможно было дать знать и артиллерии. Деревушка отстояла от передовой линии всего верстах в трех и могла быть легко обстреляна. Упади там один снаряд – что бы это было!

Впоследствии выяснилось, что главным говоруном на памятном благодарственном митинге, говорившим от имени доблестных полков июньского наступления, был какой-то тыловой писарь.

По возвращении в штаб я был тронут заботливым вниманием моего денщика Федора Божко: он приготовил мне генерал-лейтенантские погоны. И был искренно огорчен, когда пришлось их спрятать!

Заслужил ли я третью звездочку? Не знаю. Знаю только, что с оперативной точки зрения атака 18–19 июня, предпоследняя заметная победа старой русской армии, удалась без единой осечки и что мое личное участие в плане ее и в деталях исполнения (согласование, связь) выразилось в процентах, превышавших пятьдесят. Припомним, что у меня все еще не было и генерал-квартирмейстера!

По-видимому, так это и оценил мой милый Федор Божко, независимо от простительного пристрастия. После вялого боя 22 июня становилось ясно, что должны быть приняты более решительные меры для возвращения прежней боеспособности войск и что на одном уговаривании далеко не уедешь. 23 июня (хорошо помню эту дату) я составил на эту тему телеграмму в штаб фронта. В ней обрисовывалась реакция, наступившая в полках сразу после израсходования заряда нравственного «допинга», и указывалось на те трудности, с которыми придется встретиться командованию впредь в этих ненормальных условиях. Телеграмма была в одну страничку, но выражения – определенные и прямолинейные. В сущности, мы расписывались в своем бессилии и предупреждали старшее командование, чтобы оно не питало излишних иллюзий насчет дальнейшего «блеска». Эрдели подписал, не внеся в редакцию никаких изменений. Телеграмма пошла.