Воспоминания о Николае Глазкове

Мы вспоминаем с нежностью Глазкова и Некрасову,Приглядываясь пристально к их судьбам и стихам.Они своею странностью поэзию украсили,Как это и положено прекрасным чудакам.Их бескорыстье светится, как вызов деловитости,В их отрешенной кротости — заряды озорства.

Под маской скоморошеской блестит забрало витязя,В лоскутной сумке странницы — жемчужные слова.В кино Глазков снимается и в полынье купается,О Хлебникове думает, весенних ждет ручьев.Бездомная Некрасова в чужих пристройках мается,Но о жилье для Ксении хлопочет Щипачев.Так бытие работает, нескладный быт отбрасывая,

Смешки непонимания и чьи-то кривотолки.Мы воскрешаем бережно Глазкова и Некрасову,Беседы наши вдумчивы, свиданья наши долги.Друзья с надеждой тянутся к оставленным бумагам.Пускай листки разрозненны, не сыщешь строк пустых.Казавшееся блажью, вдруг обернулось

благом:Верлибры подмосковные, забытый акростих.И Коля в клубе снова мне жмет ладонь до хруста —Все надолго рассчитано, отменная силенка.А Ксюша улыбается недоуменно-грустно,Лицо почти старушечье и взор, как у ребенка.

Евгений Ильин

Спортивные страсти по Глазкову

Впервые о Николае Глазкове я услышал в конце 1941 года от молодого, но уже известного в литературных кругах поэта Михаила Кульчицкого, который несколько месяцев жил у меня. Две комнаты в большой коммунальной квартире на углу улицы Воровского и Малого Ржевского переулка (ныне — улица Палиашвили), опустевшие после эвакуации родителей, были по тем временам роскошными апартаментами. А если учесть, что в добротном доме все военные годы работало центральное отопление и — правда, с перебоями, — был газ, то можно представить, каким райским уголком казались эти комнаты моим однокашникам, неустроенным и неприкаянным студентам Литературного института. Почти всегда находился кто-нибудь, кому не хотелось на ночь глядя добираться до своего жилья или у кого вовсе не было московской жилплощади. Кто оставался на ночь, кто на пару дней, некоторые «оседали» на несколько недель, а то и месяцев. Кульчицкий был первым в этой веренице друзей-постояльцев. Заглянул в гости, увидел много свободного места и с присущей ему непосредственностью и обаянием сказал, что здесь ему нравится и он, пожалуй, немного у меня поживет. На следующий день появилась Лена, которую Миша представил: «Моя жена».

Кульчицкий с какой-то южной округлостью читал глазковские строки:

Когда начнут плоды сбирати,В корзины их валя,Я изменю ВайрауматиС женою короля.

Так заканчивалось стихотворение «Гоген», открывшее мне увлекательный мир глазковской поэзии. Автора этих стихов в то время в Москве не было: Глазков эвакуировался в Горький и заканчивал там педагогический институт. Но представление о его внешности все же возникало постепенно из рассказов Миши и Лены, из стихов, которые они вспоминали, складывалось по черточке, по штришку. И, как это часто бывает, оказалось не слишком точным. Через три года, когда Глазков вернулся в Москву, я увидел не веселого задиру и весельчака, каким мне представлялся автор «Гогена», а сутулого, внешне неуклюжего, медлительного человека, исподлобья, как бы с опаской посматривающего на окружающих. Заросший темно-русыми волосами лоб казался низким, маленький подбородок и щербатый рот тоже не добавляли привлекательности скуластому лицу. Нужно было присмотреться, привыкнуть к этому не очень-то уютному человеку, к его странноватому облику, чтобы увидеть, как выразительны его блестящие глаза, как мгновенно вспыхивают в них то живые огоньки понимания, то озорные чертики милого лукавства. Нужно было свыкнуться с непривычным тембром его высоковатого голоса, чтобы оценить своеобразие и полнейшую самостоятельность суждений, обаяние интонаций, внушительные познания в различных областях.