Воспоминания о Николае Глазкове

Потом поехали к нему домой, в его арбатскую квартиру. С какими-то ребятами из Суздаля, которые фотографировали, но до сих пор не прислали фотокарточек.

Долго еще читали друг другу и суздальцам — царапали арбатские потемки своими строчками.

…Умер он как-то для меня неожиданно. Несмотря на злую болезнь. Неожиданно — потому что в нем была большая энергия, большая витальная сила. И вдруг эту энергию из жизни выключили. И этим опять царапнули — резко и глубоко.

Но в памяти моей другая царапина — та, с которой хорошо, расставаться с которой нет охоты, пусть не заживает она, светящаяся царапина от его поэзии, похожая на тот полет на самодельном шаре, когда Глазков по-детски непосредственно кричит небу, земле и времени: «Летю-ю!.. Летю-ю… Летю-ю…»

Марк Лисянский

Николай Глазков

Есть у нас такой поэт —Николай Глазков.Есть, хотя его уж нет,Жил и был таков.Позади легли года,Впереди — века.

Есть и будет он всегдаЖить наверняка.Званий нету никаких,Орденов, увы,Но его глазковский стихНа устах Москвы.Он в поэзии своейЖить, как прежде, рад.Из-под пасмурных бровейПлутоватый взгляд.Через всю Москву пешкомЛюбит он шагать.Борода торчит клинком,

В сердце — благодать.Шепчет он свои словаНа виду у всех.Да простит ему МоскваЭтот малый грех.Он проходит не спеша,С думой на челе.И распахнута душаНебу и земле.— Здравствуй, Коля-Николай! —Говорю ему.…Позади и ад и рай,

Видно по всему.Будто он уже постигВоду и огонь…Ощущаю в этот мигЖесткую ладонь.У него хитрющий вид.Вертит головой:— Вот любуюсь, говорит,Золотой Москвой!Строчку песни повторив,Улыбнулся мне:— Петь люблю я сей мотив,Но… наедине!

У Никитских у воротМы расстались с ним.Вижу: он Москвой идет,Временем храним.Он еще в расцвете летДержит груз веков,Потому что он поэт,Николай Глазков!

Олег Дмитриев

В глубине двора, на Арбате

Строение, в котором много лет прожил поэт Николай Глазков, как-то скромно стояло за спиной старого дома, выходящего фасадом на Арбат и хорошо вписавшегося в ансамбль этой знаменитой столичной магистрали. Улицы, проулки, дворы всегда мне казались одушевленными. И, верю, что окрестность не без печали восприняла переезд на новую квартиру человека, у которого так много связано с нею. Он был немного странен, даже экстравагантен в своей манере ходить, одеваться — трудно было сказать, сколько лет этому московскому пешеходу с негустой бородкой клинышком, типичному уличному чудаку, которых сейчас почти уж и не встретишь…

Далеко уехала семья Глазкова — за Кутузовский проспект, на дальний запад Москвы. Как деревья нередко не приживаются на новой почве, поэт недолго прожил там. Наверное, в те годы, когда он еще был жив, Арбату не хватало его. А сейчас, когда эта улица стала заповедной, трудно поверить, что по ее брусчатке не пройдет, не отразится в окнах первых этажей Николай Глазков — в шляпе с повисшими полями, в старомодном долгополом пальто…

Я несколько раз был у него дома, и каждый раз при одинаковых обстоятельствах: мы сталкивались нос к носу у одного и того же прилавка поэтического отдела «Дома книги», потом покупали кое-что из пищи духовной и, не забыв захватить по дороге одну-другую бутылку сухого грузинского вина, шли по Арбату в сторону Смоленской.

Жил Глазков интересно: в том «отсеке» квартирки, который принадлежал ему, светился аквариум, как-то хаотично лежали и стояли на полочках книги, кажется, попадались на глаза минералы и, точно уж, — поделки северных умельцев из пушнины и кости. Хозяин этого кабинета давно и прочно был связан с Якутией — переводил ее лучших поэтов, дружил с ними. У него было немало стихотворений, навеянных этим своеобразным таежным краем. Помню, одно из них называлось «Чучуна» и повествовало о недобром то ли духе, то ли существе, которое крало женщин и утаскивало их в глухую чащу. Мне его показала в издательстве «Советский писатель» тогдашний секретарь редакции русской поэзии Лена Аршаруни. Ожидая кого-то, я минут за двадцать написал пародию: