Воспоминания о Николае Глазкове

«Аз тебе хоцю!» — писал писаломНа берёсте грамотный мужик.Был, наверно, откровенным малымИ в любви желанного достиг.Так непринужденно, откровенноИ нелицемерно хорошоНа берёсте до него, наверно,Милой не писал никто еще!Это удивительно похвально,Что сумел он грамоту постичьИ сказать так просто, гениально,

Чтоб в любви желанного достичь:      — Аз тебе хоцю!..—   Здесь взлет отваги,Честное влечение души…Мой коллега-лирик, на бумагеПопытайся лучше напиши!

Поистине такой совет легче дать, чем исполнить. Легко было ему, этому едва постигшему грамоту новгородскому мужику, быть таким простодушно-естественным! А современному поэту, пишущему не на бересте, а на бумаге, да еще помышляющему о ротационных машинах, обращающемуся не к одному единственному корреспонденту (женщине, любви которой он домогается), а к читателю, — ему разве под силу такое! О таких пустяках, как зависимость от мнений и вкусов редактора, я уж и не говорю. Помимо этих, внешних форм зависимости хватает и других: скажем, зависимость от груза литературных приемов и традиций, от моды, от общепринятых норм и правил «хорошего тона», наконец.

Не то что написать лучше, чем сделал это безымянный новгородец, но даже просто достичь того, чего с такой легкостью достиг он, современнику нашему, да еще сделавшему писание своей профессией, — немыслимо. Невозможно.

Но Глазков сумел справиться с этой, казалось бы, недостижимой задачей. Он написал примерно на ту же тему, может быть, и не лучше того неведомого новгородца, но во всяком случае не хуже. По крайней мере так же безыскусственно и откровенно:

Ни одной я женщины не имел

И не ведал, когда найду.Это было на озереСелигер В 35-м году.Тиховодная гладь, байдарка и прочее,Впрочем, молодость хуже, чем старость,А была очень умная лунная ночь,Но дураку досталась.Эта ночь сочетала прохладу и зной,Тишь, безлюдье, в байдарочном ложе я,И чудесная девушка вместе со мной,Изумительная, хорошая.

А вокруг никого, кто б меня был сильней,Кто бы девушку мог увести,И я знал, что очень нравился ей,Потому что умел грести.А грести очень я хорошо умел,Но не ведал, что счастье так просто.А весло ощутило песчаную мельИ необитаемый остров.Это ночь не моя, это ночь его,Того острова, где был привал.А вокруг никого, а я ничего,

Даже и не поцеловал.И такие хорошие звезды висят,Вместе с девушкой на берегу я,Мне хотелось облапить ее и взять,Незабвенную, дорогую.Мне бы лучше не видеть ночью ее,А ходить одному по болотам,А вокруг никого, а я ничего —Вот каким я был идиотом.

2 сентября 1908 года Лев Толстой написал письмо Леониду Андрееву, в котором высказал, как он сам выразился, свои «мысли о писательстве вообще».

«Думаю, — говорил в этом письме Толстой, — что писать надо, во-первых, только тогда, когда мысль, которую хочешь выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя. Всякие же другие побуждения для писательства, тщеславные и, главное, отвратительные денежные, хотя и присоединяющиеся к главному, потребности выражения только могут мешать искренности и достоинству писания. Этого надобно очень бояться. Второе, что часто встречается и чем, мне кажется, часто грешны особенно нынешние современные писатели (все декадентство на этом стоит), желание быть особенным, оригинальным, удивить, поразить читателя. Это еще вреднее тех побочных соображений, о которых я говорил в первом…»