Воспоминания об Илье Эренбурге

В тот же день Илья Григорьевич выступил на очередном заседании конгресса, которое состоялось в Институте Верди. "Со смущением я решаюсь выступить перед вами, — начал он свою речь, — перед специалистами, изучившими любую строку Стендаля, любой эпизод его жизни. Я не смею назвать себя стендалистом, я просто с ранней молодости страстно любил и люблю Стендаля…" Далее он рассказал, что когда он в 1924 году писал роман «Рвач», он не отдавал себе отчета в том, насколько им тогда владел образ Жюльена Сореля. Говоря о восприятии Стендаля читателями, Илья Григорьевич сказал: "Даже соотечественники Анри Бейля по-разному смотрели и смотрят на Стендаля… Весьма трудно объединить эти суждения и сказать, что же думают о Стендале французы. Что же сказать о понимании Стендаля русскими читателями, которых немало?.. Вероятно, у различных читателей создавались различные образы Жюльена Сореля, Фабрицио, Люсьена Левена — ведь чтение это творческий процесс, и любой читатель восполнит текст своим воображением, которое связано с биографией, с душевным опытом, с особенностями характера… В своих книгах Стендаль искал не правдоподобности, а правдивости… он — ощущение, осознание реальности мира и сердца… Может быть, в этом разгадка любви русских читателей к Стендалю".

Илья Григорьевич говорил также о том, что Стендаль "француз с головы до ног, француз в попытке логически осмыслить алогическое, француз в иронии, француз в политических страстях эпохи… не боялся бросать вызов тому тупому патриотизму, который… не признает достоинств других народов…". В заключение Илья Григорьевич призвал участников конгресса "сделать все, чтобы оградить великие ценности прошлого и неведомое нам завтра от непоправимого разрушения…".

После закрытия конгресса большая группа стендалеведов и гостей осталась еще на несколько дней в Парме. Илья Григорьевич не остался с нами. За ним приехали товарищи из советского посольства в Риме, где должно было состояться вручение Манцу Международной Ленинской премии мира. В тот день, вернувшись в гостиницу, я застала Илью Григорьевича в холле с двумя молодыми мужчинами. Илья Григорьевич подозвал меня и представил "наших ребят из посольства". Мы очень весело беседовали о Парме, о Пармской кухне, а затем, уже без Ильи Григорьевича, я рассказала товарищам, как хорошо приняли его на конгрессе. Один из них сказал: "Я давно знаю Эренбурга. Наш Илья — мировой парень". Меня это очень рассмешило, и вместе с тем я задумалась — как удивительно молод душой Илья Григорьевич, сколько в нем жизни, несмотря на усталость, как он умеет найти общий язык с людьми, говорить с ними как равный с равными, не поступаясь, однако, своими принципами, своими убеждениями.

В Риме я видела Илью Григорьевича в последний раз. Через неполных два месяца его не стало. После кончины Эренбурга я получила несколько писем от участников конгресса. Директор журнала "Нуове леттере эмилиане" Джанино Дегани писал: "…Известие о смерти Эренбурга вернуло меня к стендалевским дням в Парме, к моей встрече с великим писателем… Эренбург был для меня первым советским писателем, которого я узнал в годы фашистского господства, во время моего марксистского формирования. "Любовь Жанны Ней" была той книгой, которую я с волнением читал и перечитывал, и в знак благодарности я поместил мысль Эренбурга в качестве эпиграфа к автобиографическому отрывку о моей партизанской жизни. Это было в 1948 году".

Джанино Дегани сообщил далее, что он заснял в Парме фильм, который не полностью получился, но в котором появляется Эренбург. Джанино Дегани любезно предложил прислать копию этого фильма. Кроме того, у него имеется фотография, на которой он заснят вместе с Ильей Григорьевичем и корреспондентом «Унита».

Я видела Илью Григорьевича в разные моменты, в плохие и в хорошие дни, после тяжелой болезни и после очередной поездки за границу, в Москве и на даче, дома и за рубежом. Видела его в разном настроении, но никогда не видела его равнодушным, отрешенным от мира.

Помню торжественное заседание в Доме дружбы, в Москве, в день 14 июля — национального праздника Франции. В зале было несколько сот лионцев. Заседание уже шло к концу, и все успели устать. Но вот вошел Эренбург. Словно ветер прошел по рядам. Все оживились, потянулись в его сторону. Илья Григорьевич говорил тихо, просто и недолго. О том, что он только что с самолета, что еще чувствует качку и оглушен ревом моторов, но что он не мог не прийти поздравить французов с их национальным праздником; о том, что надо сокрушить все бастилии в мире. По тому, как его слушали, чувствовалась заинтересованность, живое понимание, искренняя и глубокая симпатия к человеку, который столько делает для сближения народов.