Воспоминания об Илье Эренбурге

Эренбурга привыкли видеть замкнутым в себе, хмурым, с иронически оттопыренной нижней губой. Кажется, он никогда не снимает эту свою маску. И все же я однажды видел его растроганным, даже нежным. Это было на том же фронте, в разгар тяжелого, медленного наступления на Ржев. Он приехал вместе с американским журналистом — длинным, рыжим, веснушчатым, по фамилии, кажется, Стоу. Иностранцы на нашем тяжелом фронте были диковинкой, и мы немало отмерили в сапогах по вязким верхневолжским грязям, чтобы посмотреть заокеанского коллегу.

Гостей мы нашли на завалинке пустой избы, чудом уцелевшей в почти выгоревшей и уже заросшей могучим красноватым бурьяном деревне, недавно отбитой у противника. Нам сказали, что американец, кажется, хороший парень, храбр, в войне толк понимает и к тому же угощает всех какой-то забористой водкой из фляги, висящей у него на ремне.

В момент, когда мы подошли, американец вел беседу с девушкой-снайпером, а Эренбург переводил, не снимая с лица свою обычную ироническую мину. Мы знали эту девушку и ее историю. Отец у нее был генерал, командир дивизии. Но, добровольно вступив в армию, девушка не пошла в его часть. Она прослыла метким снайпером, но летом была ранена, и ее по ранению хотели демобилизовать, так как нога срослась неправильно. Тогда, чтобы вернуться в армию, она стала автоматчиком при отце-генерале. Девушка была совсем юная, хорошенькая. Американец восторженно расспрашивал ее и яростно записывал ответы.

— Так вы ничего не боитесь? — спросил он, явно ожидая гордое, или торжественное, или величественное «нет», которое ему было, как мы догадывались, страшно нужно для корреспонденции, уже набросанной в уме. Но маленький, игрушечный голубоглазый солдатик в складной шинельке и крохотных сапожках, солдатик, у которого на счету было немало срезанных снайперской пулей врагов, вдруг густо покраснел, опустил глаза и ответил чуть слышно:

— Боюсь мышей. Их тут ужас как много. Деревни сожжены, и они все перебрались в окопы, в блиндажи и ведут себя нагло, как эсэсовцы. А я ужасная трусиха.

Вот тут-то, когда эта фраза переводилась, мы и увидели, сколько тепла и даже ласки может отражать это хмурое, ироническое и будто всегда чем-то недовольное лицо.

Творчество Ильи Эренбурга столь обширно и сложно, что просто теряешься, когда пытаешься говорить о нем. Эренбург — романист, умеющий откликаться на горячую злобу дня, если она его глубоко взволнует. Такие книги, как "День второй", "Падение Парижа", «Буря», "Девятый вал", написанные по свежим следам событий, быстро завоевали внимание читателей и занимают теперь место среди популярных произведений современной мировой литературы. Эренбург — публицист, страстный, проницательный. Разве забудешь, как в годы войны солдаты, развертывая газету, искали: "Ну что там настрочил сегодня Илья?" Сейчас, в годы мира, советский и зарубежный читатель с тем же вниманием знакомится с каждой статьей Эренбурга, зная, что это будет дальновидным раздумьем над самыми острыми проблемами, волнующими человечество.

Эренбург — острый, злой памфлетист, умеющий с исключительной меткостью наносить удары "бичом сатиры", и вместе с тем он поэт, и поэт лирический, хотя эта сторона его литературной деятельности значительно менее известна читающей публике.

Наконец, он эссеист. Многие его исследования в области литературы, живописи, истории культуры, и в частности его книга "Индия. Япония. Греция", привлекли внимание знатоков, послужили и продолжают служить предметом острых литературных споров. Наконец, мы узнали Эренбурга мемуариста, жизнь которого так густо насыщена интереснейшими знакомствами, встречами, событиями, что записки его уже в процессе рождения завоевали читательское внимание, вызвали споры, и продолжение их ожидалось с не меньшим нетерпением, чем развитие какого-либо романа с острым сюжетом.

За свою жизнь Эренбург написал и опубликовал более ста книг. Это разные книги. Иные из них были сразу приняты читателем. По поводу других с автором хочется крепко спорить. Наконец, были произведения, вызывающие, например у меня, активный протест. Но среди этих ста книг не было книг равнодушных, которые откладывались непрочитанными, провожаемыми длительным смачным зевком. И это характерно для автора.

Когда вот так стараешься окинуть взором творчество этого своеобразного, сложного и порою очень противоречивого писателя, когда пытаешься представить себе его путь в литературе, отчетливо видишь, что этот путь он прошел не как созерцатель, не как летописец, равнодушно внимающий добру и злу, а как активный человек, умеющий яростно сражаться, и не только пером.