Воспоминания. От крепостного права до большевиков

Но над городовым трунят, напирают. Городовые, сперва сдержанные, мало-помалу выходят из себя. Околоточные сперва просят, урезонивают, потом ругаются. И в толпе слышны уже грозные окрики, ругань. Толпа волнуется, делается агрессивнее, казаки уже не шагают, а рысью носятся взад и вперед, конями напирая на людей.

– Черти проклятые!

– Стыдно идти против своих!

– Драться с немцами не умеют, а своих давят!

Кто-то пытается говорить речь, но от гула не слышно.

К концу Невского, ближе к вокзалу, толпа стоит стеной и все увеличивается. Полиция выбивается из сил, неистовствует. Возбуждение толпы растет. Казаки работают нагайками – тщетно. Теперь уже чувствуют какое-то дикое возбуждение, ненависть, которая охватывает и посторонних. Толпа ревет, слышны глухие удары, звук разбитых окон.

– Шашки вон! – раздается команда. И вдруг – выстрел ли, удар ли. От гула толпы не разберешь. И какой-то полицейский как-то нелепо вскидывает руками, приседает, выпрямляется и как сноп падает. Толпа внезапно замерла.

– Ура! – раздается жидкий голос.

– Ура! – ураганом вторят тысячи голосов.

Рев, гул, все заволновалось, смешалось. Казаки вперемежку с толпой, толпа гогочет, ревет. Что происходит – разобрать нельзя.

Я кое-как протискиваюсь, сворачиваю на Надеждинскую. Чем дальше от Невского, тем меньше народу. Около Бассейной вид улицы как всегда, как будто на Невском ничего не произошло.

Обгоняет меня группа молодежи.

– Здорово! – говорит один.

– А ты видел, как он грохнулся!

– Так им, мерзавцам, и нужно!

– Вы с Невского? – спрашивает меня какой-то старик.

– Да.

– Правда, что там убивают городовых?

– Вздор! – отвечает за меня другой прохожий и останавливается.—Не городовых убивают, городовые калечат народ.

– Уже много убитых, – говорит другой.

Около нас собирается группа. Никто не слушает, что говорят, не расспрашивает; все уже все знают.

– Одних убитых восемьсот…

– Гораздо больше!

– Все войско перешло к народу…

– Преображенцы уже вчера перешли…

– Вздор-с! – строго говорит отставной капитан.

– Не вздор-с, а правда. Мне пер…

– Преображенцев тут нет…

– Нет, есть!

– Это только запасная рвань…

– Все равно преображенцы.

Капитан сердито пожимает плечами и уходит.

– Не любишь! – ехидно говорит юноша в форме телеграфиста.

Я иду дальше. Группа за мной растет.

Вечером вид улицы был как всегда.

В городе говорили о происшедшем, но как о незначительном. Кое-кто волновался, но никто еще не предполагал, что выстрел на Невском по своим последствиям был роковым.

Стадо без пастуха

Утром, когда я подошел к окну, улица была запружена унылой серой толпой. Я вышел на улицу. Это были запасные, вылезшие на свет Божий из своих угрюмых казарм. Небритые, неумытые, с заплывшими серыми лицами, в небрежно накинутых серых ветхих шинелях, в потертых серых папахах, они напоминали громадное стадо баранов, застигнутое непогодой в степи. Сбившись вплотную в одну кучу, прижавшись друг к другу, стадо стоит, и стоит неподвижно, пока буря не стихнет и чабан его не погонит дальше. Ясно было, что все эти темные, серые существа не понимали, что происходило, были сбиты с толку, растерялись, не знали, что такое приключилось. Беда ли стряслась над ними, или счастье улыбнулось? В глазах их был страх, безотчетный и тупой.

И, глядя на них, становилось больно и жутко. Живые это люди или кошмарные призраки?

Я пытался заговорить с одним, с другим – со многими. Смотрят на вас тупо, с опаскою, отмалчиваются или, если заговорят, отвечают нехотя, односложно, глухо, точно спросонья. Смотря не на тебя, а куда-то в пространство осовелым взглядом, от которого становится тоскливо на душе.

Вдали изредка доносятся выстрелы, то одиночные, то залп, и опять все смолкает. Тихо и на улице. Ни разговоров, ни шума экипажей не слышно. Кругом мертвая тишина.

– Где это стреляют?

Пожилой запасный мертвым взглядом окинул меня, что-то хотел сказать, тяжело вздохнул и отошел.

Вдали послышался точно звук швейной машины.

– Пулемет, – заметил раненый с рукой на перевязи.

– Барин! – глухим голосом спросил запасной. – А что нам за это будет?

– За что, братец?

Он не ответил.

– Вестимо, за что, – подхватил молодой новобранец, по повадкам из городских. – За бунт! – вызывающе крикнул он. Он запнулся на слове.

– Что ты, что ты, дурак, – испуганно сказал другой. – Перекрестись! Рази мы бунтуем? Мы ничего, наше дело сторона.

– Нечто бунтовать можно?

– Мы из деревни, не городские, – послышалось из толпы.

– Ладно, толкуйте.

– Мы только вышли посмотреть.

– По головке тоже не погладят!

– Дедушка, – задорно крикнул фабричный, – ведь сам знаешь, а спрашиваешь! По уставу вашему брату за бунт расстрел, – и рассмеялся.

– Эх вы, горе-воины, что носы повесили? Начальства испугались? Рази не видите, что наша взяла?

Я пошел по направлению к Кирочной, оттуда до Таврической и дошел до Суворовского проспекта. Все та же растерянная серая масса, все те же ошалелые, недоумевающие лица, все тот же немой вопрос: «Что нам за это будет?»

Проходит час за часом, а серое стадо стоит и стоит, все так же неподвижно. Хоть бы чабан разогнал это охваченное параличом стадо.

Автореволюция