Воспоминания. От крепостного права до большевиков

Эту историю я слышал своими ушами — не поверите, от кого, — от самого Николая Николаевича Сущева. Под веселую руку он любил рассказывать, «как он поразил воображение наивного Замятина» 48*.

Сущев, выйдя в отставку, начал орудовать и, благодаря своим юридическим знаниям, связям в административных кругах, выдающемуся уму и выдающемуся нахальству и гениальной беззастенчивости, вскоре стал великим человеком. Он писал уставы для акционерных обществ, за что брал сотни тысяч, директорствовал везде, за что получал тоже сотни тысяч, а главным образом «проводил» дела с душком или без оного, за что уже цапал иногда фантастические куши. И несмотря на это, денег у Сущева не было. Он после смерти семье состояния не оставил. На бирже он не играл, за свой счет дел не делал, а заработанные десятки миллионов проел, пропил, проиграл в карты, истратил на кокоток, извел бесследно. Любовниц он держал по нескольку разом и развлекался еще на стороне. Что он мог выпить и съесть, вернее проглотить, уму непостижимо: на десять человек с избытком хватило бы.

Раз мы с Сущевым в одном поезде должны были ехать в Одессу. Я пообедать не успел и подошел на вокзале к буфету, чтобы закусить, когда приехал Сущев, как он мне сказал, прямо с заказного обеда от Донона. На буфете стояли два громадных блюда с расстегаями, которые Никита Егоров, известный повар Николаевского вокзала, делал восхитительно. Я съел один и похвалил.

— Почем возьмешь? — спросил Сущев у буфетчика.

— Пятнадцать копеек.

— Дурак, я спрашиваю, что возьмешь оптом.

— За блюдо?

— За оба.

— Столько-то.

Сущев уплатил и начал один за другим бросать в пасть, вернее прямо в утробу, потому что даже не жевал, — и вмиг все проглотил.

— Еще есть?

— Нет.

— Жалко, пирожки очень хороши.

И во всем такой размах. Приехали в Одессу и вечером ужинали с актрисами. Накануне выпал снег, и установилась на редкость хорошая санная дорога. Одна из дам выразила сожаление, что нет троек. «Хорошо бы прокатиться». И он тут же телеграфировал в Москву выслать четыре тройки. Когда они прибыли, снег уже сошел. В другой раз после маскарада за ужином у Пивато на Морской одна из масок пожелала сыграть на фортепиано какую-то шансонетку.

— Дай нам кабинет, где есть инструмент.

— Все заняты.

— Ну, пошли напротив к Гроссману и купи.

Разбудили Гроссмана и часа через два привезли. Мы уже одевались, чтобы ехать домой.

— Что прикажете с фортепьяном делать, Николай Николаевич?

— С фортепьяном? Возьми себе на чай.

Обобрать акционерное общество, конечно на законном основании («работа у меня чистая, — говорил он, — когда Сущев орудует, и комар носа не подточит»), ему ничего не стоило. Но, подвернись бедный, он опустит руку в карман, вынет, не считая, полную горсть бумажек и сунет.

На одном из общих собраний, на котором и я присутствовал, оказалось нужным сделать важное постановление, которое нужно было потом сообщить министру. Проект прочли.

— Ну, — сказал Сущев, — в этой редакции едва ли пройдет.

Попросили его проредактировать. Он согласился, сказав, что это будет стоить десять тысяч.

Сущев засел, принял глубокомысленный вид, долго возился. Публика мало-помалу разбрелась. Он переставил несколько слов, сделал несущественные изменения, опять перечел.

— Ну, теперь хорошо. — И подал председателю бумагу: — Велите переписать.

— Что вы, Николай Николаевич, столько времени возились с таким вздором? — спросил я.

— Нельзя, батенька, нужно же внушить этим идиотам, что без помощи Сущева ничего путного не выйдет.

Бери выше

Два года я провел в ничегонеделании, ведя жизнь глупую и бесцельную, и настал такой момент, когда такая жизнь стала казаться мне совершенно невыносимой. Знакомых у меня было много, но близких друзей, с которыми можно было бы говорить откровенно, не было совсем. Мои сестры находились в Италии, Дохтуров — в Белостоке. Я часто виделся с моим братом Мишей, но за последнее время и без всякой видимой причины наши отношения изменились. Честолюбивым мой брат был всегда, но успешная карьера и жизнь среди высших слоев дворянства сообщили его честолюбию нечто неестественное. Теперь только от самого себя он получал удовольствие, только о самом себе мог говорить, все, к нему непосредственного отношения не имеющее, воспринимал как обузу и скрыть это даже и не пытался. От старого Миши в нем оставалось все меньше и меньше.

Весной он опять приехал в Петербург. В городе ходили слухи, что его ждет высокое назначение, но со мной он об этом не говорил. Я спросил его, есть ли что-нибудь в этих слухах реальное. Миша смутился и странно засмеялся.

— Ты тоже в это веришь? Нет, бери выше!

— Еще выше? Чего же ты тогда ожидаешь?

— Все относительно, — сказал Миша со страстью. — Что кажется желанным одному, для другого никакой ценностью не обладает.