Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Второй случай относился всецело ко мне. Я, согласно инструкции, обратно из Херсонской губернии для следования в Саратовскую имел право ехать на почтовых, в своем немецком полуфургончике. Так как не предвиделось срочного дела на моей родине, — в софиевском имении, — то я спросил дозволения возвращаться на купленных мною лошадях, чрез что, соблюдая некоторую экономию в прогонах и продавая иногда на месте лошадей с пользою, имел некоторое приращение к моим небольшим средствам.

Из херсонского имения — Балабановки — я выехал после 20 числа сентября. При выезде была порядочная грязь, дожди перепадали почти ежедневно, и грязь усиливалась со дня на день и обратилась в непроездную. Подъезжая к Харькову, мы могли на наших сытых лошадках и в легоньком фургончике едва делать верст по двадцать — двадцать пять в сутки. Наконец с трудом добились до Красных постоялых дворов под Харьковом. В грязь они были битком полны извозчиками, везшими в Харьков на Покровскую ярмарку товары. В одном, в другом и в третьем постоялом дворе, по переполнению их извозчиками, мне отказали в ночевке. В четвертом или пятом — теперь не помню, но знаю, что еще новеньком и небольшом, — нас пустили за усиленную плату на ночь. Но и в этом дворе стояло около 20 подвод, с 10 или 12 обоянскими одиночными извозчиками, сидевшими за столом уже пьяными и еще пьющими водку и страшно сквернословящими. В помещении, где извозчики обедали, ходила приличная старушка в черном платье с черным ременным поясом вроде монашеского и слезно просила извозчиков прекратить сквернословие, говоря:

— Ведь она барышня, дочь полковника, добровольно желающая принять монашество.

— А наше какое дело: за свои деньги мы сами монахи и господа! — отвечали извозчики.

Слышу довольно симпатичный молодой голос с полатей:

— Няня, не трогай их: уже пошли на то, — надо все терпеть.

Лица говорившей не было видно.

Я с своей стороны начал урезонивать извозчиков, но это не помогало: мне отвечали еще с большею грубостью и в доказательство того, что они ни за что не считают меня, еще усилили сквернословие и похабные песни.

В это время входит высокий офицер, лет 50–55, в мундире с высоким старинным воротником и длинными обшлагами на рукавах; на груди два ордена Георгия. Лицо в морщинах: взгляд пронзительный и строгий, усы подстрижены вплотную; и постоянно находящиеся в движении. Не спрашивая хозяина, скинул с плеч офицерскую шинель и бросил на мой тюфячишко, разостланный на единственной свободной лавке, на которой я решился провести ночь. Офицер обратился к хозяину скорее с требованием, нежели с просьбою поставить самовар.

— Да где же вы спать-то будете, — видите, как у нас тесно?

— Спать буду я на своей повозке; дайте без задержки самовар и углей, — поставит его мой солдат, и я, напившись чаю, уйду на повозку, не желая оставаться с этими пьяницами, или задам им по-военному.

Он отодвинул с конца стола хлеб и прочее и указал вошедшему солдату:

— Вот на этом конце соберешь мне чай, — сам начал ходить молча по комнате.

Извозчики сначала немного примолкли, но вскоре запели пьяными голосами сквернословную песню:

Акулинкина мать собиралась помирать,

Умереть не умерла,

свово кума позвала,

С собою рядом положила, приголубила яво…

И опять скверный припев, и один из извозчиков начал приплясывать.

Офицер ходил по небольшому пространству избы и только искоса посматривал на извозчиков; его усы, быстро двигавшиеся, еще быстрее задвигались из стороны в сторону. Денщик принес самовар и поставил на конце стола, тихо сказал извозчикам:

— Уймитесь, а то вам достанется.

— За что? Мы сами здесь господа, ты-то что?

В это время старушка в черном платье то с той, то с другой стороны заглядывала в лицо офицеру и наконец нерешительно спросила:

— Это вы, Василий Михайлович?

Офицер внимательно всматривается в лицо старушки и наконец с удивлением спрашивает:

— Да это вы, няня? — назвал ее по имени и отчеству. — Как вы сюда попали?

— Я с барышней, — кажется, она назвала ее Катериной Александровной, — мы ходим по святым местам, и она собирается в монахини.

— Да где же она?

Няня указала на полати, вместе с тем, указывая на извозчиков, сказала, что ее загнали на полати вот эти сквернословы. На краю полатей показалось еще молодое загорелое и красивое лицо брюнетки, покрытое черным платком.

Офицер сделался еще как бы выше и помолодел, с неподдельным восторгом протянул руки к полатям:

— Катя!.. простите, — я привык вас так звать, когда вы были очень маленькой, — Катерина Александровна! как вы попали сюда? Помните вы, как я вас в Редут-Коле[547] крошкой носил на руках? Сходите ко мне с полатей на руки.

Извозчики, видя, что на них никто не обращает внимания, еще выпили по стакану водки, и посыпалась из их пьяных глоток еще более крупная отборная брань. Няня, обращаясь к офицеру, говорит:

— Слышите, как они сквернословят? разве можно это слышать барышне?