Воспоминания Свена Стокгольмца

Он приехал ко мне неожиданно в начале июня. В ту пору неожиданностью для меня являлись многие вещи, по крайней мере большинство тех, что в итоге не превращались в мясо. Я даже смену времен года не замечал. Весеннее таяние снега и вскрытие льда на Шпицбергене поражают яркостью – разноголосое возвращение гнездящихся птиц, рев быстро текущей талой воды, ослепительное солнце, только я все это оставлял без внимания.

Я весь перемазался тюленьим жиром, в хижине стояла зловонная духота. Когда я вышел за порог, кашляя и чертыхаясь, доставивший Макинтайра корабль уже ушел, и бухта пустовала. Макинтайр сидел на ящике, похоже, устроившись вполне удобно, – словно старый бог спустился на землю, соблаговолив вмешаться в дела смертных. Он сидел спиной ко мне, смотрел на Элисхамну и особо не спешил ни войти в хижину, ни поприветствовать меня.

– Чарльз! – окликнул я, кашляя.

Макинтайр обернулся и вскинул брови, словно приятно удивленный нашей встрече.

– Кажется, да, – отозвался он, криво усмехнувшись.

– Вестей о вашем приезде не поступало. Ну, то есть мне вообще почти никаких вестей не поступало.

– Очевидно так.

Я шагнул к берегу, чтобы обняться, но Макинтайр встал и протянул мне руку. В растерянности я ее пожал. Такая формальность глубоко меня уязвила. А потом, словно впервые взглянув в зеркало, я прочел в глазах Макинтайра, как сильно шокирует моя внешность. В его взгляде не было ни осуждения, ни разочарования – лишь мягкая озабоченность и, пожалуй, капля насмешки. Я был слишком грязным для тесного физического контакта.

– Рад, что ты в порядке, дружище, или что будешь в порядке, – начал Макинтайр. – Теперь слушай. Я слишком стар для морских путешествий. Ноги у меня промокли и сведены судорогой. Собираюсь часок-другой прогуляться, насладиться солнцем и местным фьордом. Я привез тебе эти лыжи – нет, нет, не благодари, Тапио намекнул, что твоя нынешняя пара в плачевном состоянии – и пару для себя, покататься, пока я здесь. Какой снег у тебя на этой широте! Видел бы ты Лонгйир: к концу мая сплошные топи да болота. Будь умницей, устрой нам чаепитие часам к трем. Посидим, поговорим о войне.

Ухмыльнувшись, Макинтайр сунул трубку в карман, наклонился и привязал к сапогам лыжи. Потом он встал с ящика, свистнул, и через секунду примчался Эберхард, бросив свое неведомое гнусное занятие. Они поприветствовали друг друга с большой теплотой и вместе направились прочь от берега. Я смотрел им вслед, потеряв дар речи. Через несколько минут они исчезли за невысоким холмом подножия, и я остался один.

Мудрость и великодушие Макинтайра потрясли меня, впрочем, как всегда. Он не желал меня смущать. Он знал, что его приезд – сюрприз для меня, и хотел дать мне время, нужное для того, чтобы принять его так, как я хотел бы. Я всегда гадал, каково было жить, тщательно обдумывая каждый шаг заранее. Наверное, утомительно.

Другого стимула мне не требовалось. Маленькая моя хижина приводилась в порядок легко. Более тщательная уборка – непременно долгая – откладывалась на потом, но по крайней мере я мог сделать свое жилище презентабельным. Я открыл дверь, чтобы пустить воздух, и снял два окна с их грубых рам. Половицы я быстро вычистил и выскреб соленой водой – на манер матросов на корабле. Печку я также выскреб и выбросил пепел за хижину. Немногочисленную посуду и столовые приборы вымыл в чистом ведре и выложил на просушку. Оглядев Рауд-фьорд-хитту, я коротко кивнул – так сгодится.

О себе ничего подобного я сказать не мог. В последний раз я видел свое отражение в ложке пятью месяцами раньше, в день своего рождения. Но я и без отражения знал, как выгляжу. Я наполнил несколько ведер морской водой и при погоде, которая в Стокгольме считалась бы безбожно холодной, а здесь казалась чуть ли не мягкой, разделся догола. Я скреб свое тело и тонкие вонючие волосы – плотностью и запахом они напоминали ком прогорклого жира, который падает меж половицами и забывается, но потом становится столь очевидным, что его приходится выковыривать – пока стекающая с меня вода не стала чистой. Потом я нашел самые маленькие из имеющихся у меня ножниц и состриг облепленные кровью когти. Свои засаленные, скользкие одежды из кожи и меха я свалил в кучу и поджег. Для них и дополнительного горючего не понадобилось: столько жира они впитали. Плохо сшитые, те одежды и сидели все равно плохо, а недостатка в материале я не испытывал. Тапио сказал бы, что практика пойдет мне на пользу.