Воспоминания Свена Стокгольмца

Хельга была в хорошем настроении. Я подумал, что перетерпел бы куда большие неудобства, если их ценой вытащу племянницу из черной ямы. Я задрожал, потому что всем относительно теплым, что на мне было, накрыл Скульд и сделал это с радостью. Мрачный домик казался чуть ли не спасением. Новизна чего-то таки стоила, перемена эта была практически бесценна.

– Ну что, дядя, мы купим этот маленький форпост? – спросила Хельга, после того как мы допили вино и доели сухую колбасу из тюленины.

– На чьи деньги? – уточнил я.

– На твои, конечно. Остаток того, что дала мне мама, я потратила на нашу лодку. А вот у тебя наверняка много отложено. Мне Чарльз сказал. Периодически стоит позволять себе больше, чем порцию табака.

– Да, пожалуй, – отозвался я. – Домики могут пригодиться. Подправим их немного и сможем сдавать в аренду туристам.

– Туристам на Шпицбергене! – воскликнула Хельга. – Дядя, что за ерунда?!

54

Но черная яма по-прежнему манила. По возвращении в Брюснесет лицо Хельги, в минуты радости прорезавшееся тысячей морщинок, не соответствующих ее юности, застыло в нечто гранитоподобное. Свет в глазах погас. Зубы, которые Хельга не любила показывать, но при внезапных, непроизвольных улыбках сверкавшие особенно ярко, больше не обнажались.

В надежде вытащить племянницу из болота я из кожи вон лез, стараясь вернуть мимолетную радость нашего путешествия. Я даже лично встретил следующую группу моряков, чтобы официально оформить покупку домиков в Бискайяхукене, но когда с торжеством выложил ей новости, племянница осталась равнодушной. Можно даже сказать, ее меланхолия стала глубже и непроходимее; а обычно спокойная Скульд при полном отсутствии материнского внимания начала капризничать. Я принялся обдумывать менее очевидные варианты, например, отправку Хельги обратно в Лонгйир или даже в Швецию, но малейший намек на возвращение в цивилизованный мир встречался в штыки. Опасаясь самоубийства, теперь я следил за Хельгой почти круглосуточно. Я мало спал и пренебрегал своими обязанностями.

А потом случилось другое.

Умер Эберхард. Подробности описывать не хочу, потому что в день его смерти образовалась духовная или эмоциональная брешь в пространстве и времени. И сколько бы лет ни прошло, я всегда могу обернуться и прочувствовать ту боль, словно разрыв во мне образуется заново; или тоска может протянуть ледяной перст и повалить меня, когда я буду готов к этому меньше всего. Это часть меня. Тень, сопровождающая мою тень. Исцеления здесь нет.

Скажу лишь следующее. Слабеть мой друг начал с приездом Хельги и Скульд, будто их неожиданное и продолжительное присутствие нарушило отлаженный ритм его жизни сильнее, чем он мог вытерпеть. Мне хотелось, чтобы Скульд росла рядом с ним, чтобы они, так сказать, сблизились. Но Эберхард никогда не делал тайны из своих чувств и благоволил лишь немногим. Детей он не любил. Несколько раз малышка пыталась привлечь его внимание – дергала за хвост, карабкалась ему на спину, но тот в ответ лишь сдавленно рычал и уходил на свое место у огня, где сворачивался в максимально тугой клубок. Связанные с малышкой хлопоты он наблюдал с настороженным недоверием, словно, стоило ему ослабить бдительность, и они коснулись бы и его.

Возможно, ему просто вышел срок. Его возраст не знал никто. В 1918-м, когда Тапио нашел его в Лонгйире, ему было не то два года, не то четыре. Тапио заявил, что в собачьем возрасте не разбирается, и мы с Макинтайром ничем от него не отличались. Следовательно, в июне, когда он умер, ему было одиннадцать или тринадцать. Почтенный возраст.

Эберхард начал сдавать еще зимой, но каким-то образом выдержал обычные тяготы долгой полярной ночи и необычные – появление двух соседок, мою болезнь и медленное выздоровление, мои растущие обязанности по отношению к Скульд. Но ко времени нашей поездки в Баскский Крюк от Эберхарда осталась только оболочка, хрупкая, комковатая, не рассыпающаяся только благодаря стойкости, упорству, неугомонности.

Не стану говорить о том невозможном решении и чувстве предательства, которое унесу с собой в могилу. Достаточно сказать, что в день его смерти я сделал широкий, но абсурдный жест – построил маленький плот, уложил на плавник тело Эберхарда, спустил на воду Элисхамны и поджег. Я надеялся, что, подобно предкам-викингам, пес будет гореть невероятно долгое время и плыть до самого Северного полюса.

Однако к утру Эберхарда прибило к берегу, как сброшенный с корабля груз. Лисы растерзали трупик прежде, чем я вышел из хижины. Когда я нашел его, они злорадно лаяли за горным склоном. Хочется думать, что расстройство желудка, которое Эберхард у них вызвал, ведь я щедро пропитал его труп парафином, стало его последним и успешнейшим актом насилия против них.