Воспоминания военного летчика-испытателя

Вплоть до восьмидесяти лет отец не жаловался на здоровье, хотя, конечно, не все было в порядке. Но даже когда он явно заболевал, на вопрос обычно отвечал, что ничего особенного, немного недомогает. Представляю, каково ему было просить освободить его от поста Председателя Президиума Верховного Совета «по состоянию здоровья» в соответствии с «просьбой» Брежнева! Ему только что исполнилось семьдесят, и он чувствовал себя вполне в порядке. Во всяком случае, несравненно крепче, чем позже достигший такого возраста Брежнев.

Через некоторое время после своего восьмидесятилетия (в 1975 году) отец заметно сдал. Меньше стала ощущаться твердость характера. В октябре 1978 года его положили в больницу 4-го управления Минздрава на Ленинских горах (на Мичуринском проспекте) с простудой. Вскоре ему стало лучше. В это время стояли теплые солнечные дни. Его секретарь, Нина Ивановна, предложила отцу на день уехать на дачу и уговорила врачей: «Он так любит бывать на воздухе!»

На даче она усадила его на солнечной открытой веранде. Но что значит – теплый день в середине октября? Пока греет солнце и нет ветра, действительно тепло. Стоит солнцу скрыться за облаком или подуть ветерку, то легко и просквозиться, особенно к вечеру. В результате отец вернулся в больницу с воспалением легких. Для него, в его возрасте, да еще переболевшего в молодости туберкулезом легких, это было самое опасное. С этого момента все шло на ухудшение. Я пришел к нему за несколько дней до смерти. Он лежал неподвижно, но был в сознании, смотрел на меня и что-то говорил, но ничего нельзя было разобрать (накануне там был мой брат – он еще разбирал слова). Последний раз я был в больнице вместе с моим старшим сыном за день до рокового дня. Отец дышал с помощью аппарата искусственного дыхания. Реакции на наше присутствие и слова не было заметно, хотя, возможно, он нас и слышал. В пятницу днем у него были мои братья Ваня и Серго, а последней, вечером, у него была моя дочь.

Он умер в субботу, 21 октября 1978 года, за месяц с небольшим до своего восемьдесят третьего дня рождения. Мы знали, что нам придется ждать до вторника, чтобы узнать, какой будет установлен порядок похорон. В таких случаях ничего не делается без решения Политбюро, а оно (или, вернее, Брежнев с Сусловым и Черненко) могло это решить только в понедельник. Даже сообщение о смерти газетами и телевидением не могло быть опубликовано – неизвестно, какие эпитеты следует употребить по отношению к нему, на какой странице «Правды» поместить некролог и какой, с какими подписями, и давать ли фотографию. Это все должно было быть указано «с самого верха». Таков был порядок.

Но неожиданно в понедельник появилось короткое сообщение о смерти А.И. Микояна. Как потом выяснилось, его пришлось опубликовать, не дожидаясь утверждения некролога в Политбюро, потому что об этом событии передали иностранные радиостанции, работающие на Советский Союз. В сообщении в «Правде» говорилось, что ЦК, Президиум Верховного Совета и Совет Министров «с глубоким прискорбием извещают, что 21 октября 1978 года на 83-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни скончался старейший член КПСС, персональный пенсионер Микоян Анастас Иванович».

Тогда существовала негласная градация эпитетов в официальных сообщениях. Отец, учитывая его жизненный путь и роль в руководстве страной, должен был быть назван «выдающийся (или хотя бы «видный») государственный деятель». Во вторник снова опубликовали сообщение (так, как будто предыдущего не было), поместили и некролог с фотографией. И хотя его подписали все руководители, начиная с Брежнева, что соответствовало «высшему разряду», его назвали «одним из видных государственных и партийных работников» (не деятель, а работник!) – это было уже на два ранга ниже и определило все дальнейшее. Отношение к нему нынешних властей стало ясно из этого и последующих событий.

До конца дня понедельника мы не знали, где будет прощание и похороны, и ничего не могли ответить на многочисленные звонки. Потом нам передали, что прощание будет в Доме ученых на Кропоткинской улице (в печати об этом не сообщили).

Минут за двадцать до начала доступа в Доме ученых неожиданно для нас появились члены Политбюро – Брежнев, Косыгин, Устинов и другие, а также и Подгорный, бывший уже на пенсии. Они обняли и расцеловали нас, четверых сыновей, постояли несколько минут у гроба и уехали. Я думаю, этот визит не был предусмотрен, но кто-то (возможно, Косыгин) в последний момент предложил поехать. Это дало возможность газетам сообщить, что «в похоронах участвовали руководители партии и правительства», и поместить фотографию их у гроба.

Косыгин передал мне конверт с соболезнованием от премьер-министра Японии, а также перечень руководителей всех крупных стран мира и других выдающихся людей, приславших свои соболезнования. Но тексты этих соболезнований нам так до сих пор и не дали. Кто-то на поминках проговорился – «они слишком хвалебные».