Восприемник

Дом в частном секторе, где жил Веселецкий, поразил Шаховцева тем, что в отличие от теснящихся по соседству деревянных хибар он был полностью кирпичным и имел второй этаж, переделанный из чердака. А еще тем, что внутри этого жилища было все, как в городской квартире, и даже ванная с туалетом.

Сам же писатель встретил гостя отнюдь не при пиджаке-галстуке, каким приходил в школу, а этаким плейбоем – в безумно дефицитных в ту пору заграничных джинсах-«варенках», такой же моднючей рубашке с карманчиками и новеньких замшевых «мокасинах». Вначале был обед, где Иван отведал настоящей красной икры и копченой колбасы, которую пробовал до этого лишь несколько раз, когда бывал в Москве у тети Наташи. Ну а за кофе писатель наконец снизошел до виршей гостя.

– Что ж, – произнес он, изучив любовные творения Шаховцева. – Способности у тебя, друг мой, есть. Но, – он насмешливо и в то же время пытливо глянул на застывшего в нервном ожидании юного автора, – скажу тебе сразу: ни Есенина, ни Рубцова, ни, на худой конец, Твардовского из тебя не выйдет. Уж извиняй – не те задатки.

Иван почувствовал, как сердце тоскливо сжалось, точь-в-точь как когда он увидел свою тайную любовь из десятого класса, обжимающуюся с каким-то верзилой.

– Нет-нет, – поспешил его утешить Веселецкий. – В компании ты, безусловно, будешь блистать, да и многих девиц своими виршами очаруешь… Но серьезным поэтом тебе не стать, уж поверь мне на слово.

– Верю… – едва сдерживая слезы, прошептал раскритикованный Иван.

– Я тебе посоветовал бы вот что, – писатель вновь пытливо взглянул на него, а затем выудил из стопки листочков тот самый, про возлюбленную в парке на лавочке. – Это ведь на самом деле было, так?

Мальчик кивнул.

– Так вот, друг мой, попробуй-ка об этом не стихотворение, а что-то типа рассказа написать. В общем, то же самое, но только прозой. Возьмешься?

Иван снова кивнул, на этот раз почти машинально.

– Ну вот и договорились, – покровительственно улыбнулся Веселецкий. – Сроку тебе две недели: второго июня я отчаливаю в Дагомыс. Постарайся хоть что-нибудь за это время накропать…

Промучившись почти целую неделю, он наконец дождался приступа вдохновения и накатал, как ему показалось, удачный любовный рассказ, списанный почти с натуры. Переписав начисто, тем же вечером помчался к кирпичному особняку писателя, уверенный, что тот обязательно восхитится творением.

Но вышло иначе. Петр Алексеевич не прочел, а пробежал две куцые странички сначала равнодушно, а после и вовсе сморщился так, будто бы вместо любовной зарисовки ему подсунули какую-то отвратительную непотребщину, из тех, что десять лет спустя начнет ваять скандальный Сорокин.

– Да, друг мой, такой белиберды я давненько не читывал, – наконец произнес писатель. – И где ты только этого нахватался: «летящая фигурка», «облако волос», которое к тому же гонится «за их обладательницей»… Ты что, этой, как ее теперь называют, попсы наслушался? Ты бы еще сюда девочку синеглазую приплел в назло надетой мини-юбке… А это уж вообще полный… – он произнес емкое непечатное слово и поднеся к глазам творение юного земляка, зачитал: – «…руки долговязого нагло пробирались по ее шее и плечам, пока не проникли под кофточку, отчего Вера ахнула и еще крепче вцепилась в шею кавалера…» Скажи мне, друг мой: ты хоть дал этой своей вещице вылежаться? Перечитывал ее на свежую голову, а?

В ответ пристыженный автор лишь едва заметно покачал головой.

– Так зачем же ты мне этот сырец тащишь? Ты, небось, все так делаешь: тяп-ляп, а дальше хоть трава не расти?

Иван молчал, чувствуя, как лицо все больше и больше заливает краска.

– Нет, друг мой, так дело не пойдет, – писатель вздохнул и сменил насмешливо-грубоватый тон на некое подобие добродушия. – К собственным текстам надо относиться бережно и аккуратно. Каждую мусоринку, каждую пылинку счищать… Ну, что приуныл? – добавил он, сочувственно разглядывая окончательно сникшего Шаховцева. – Небось, думаешь, вот, мол, индюк старый, жестоко тебя раскритиковал? Нет, друг мой, это еще даже не цветочки. Знал бы ты, как в Литинституте на семинарах студенты друг друга разносят! Трудится вот такой вот бедолага полгода, сюжет изо всех сил выписывает, каждую фразу вылизывает… А на обсуждении его же сотоварищи, с коими не один стакан выпит, налетают на него как коршуны и клюют, клюют: это, дескать, канцеляризм, а это вообще выражение избитое, и в целом весь рассказ – бред сивой кобылы… За первый год больше половины не выдерживают и сбегают. Так что, друг мой, – он неожиданно дружески потрепал мальчишку по плечу, – коли решил в литературе счастья попытать – все свои амбиции и обиды засунь в одно место и учись пахать, да перепахивать по десять раз кряду…

В тот вечер Иван уходил от Веселецкого одновременно раздавленный и окрыленный, унося в папке свой раскритикованный опус, изборожденный бесчисленными пометками, и наказ довести до ума его к сентябрю, когда Петр Алексеевич вернется в столицу из Крыма. Московский адрес писателя был записан на отдельном листочке.