Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Однажды, поджидая Фонтанэ в кафе на улице Суфло, я узнал в сидящем за соседним столиком посетителе Жозефа Вернье, молодого воздухоплавателя, который шесть лет назад, под аплодисменты многочисленной публики, читал доклад в Гренеле. На эстраде по правую и левую руку лектора сидели два академика; дама в зеленом платье поднесла ему букет цветов. Он был бледен, как Бонапарт, и я восторгался им и завидовал его славе и почестям. Теперь Жозеф Вернье писал письмо на столике кафе, жуя грошовую сигару. Меня поразили его грязное белье, поношенная куртка, обтрепанные брюки, стоптанные башмаки, воспаленное лицо, трясущиеся руки. Как, неужели это тот юный герой, на которого я мечтал быть похожим? Увы! Куда девались два члена Французской Академии, дама в зеленом, восторженная толпа, цветы, рукоплескания?

Когда появился Фонтанэ, я шепотом сообщил ему, кто наш сосед и какими полетами он прославился.

— Жозеф Вернье? Я его знаю, — самоуверенно ответил Фонтанэ.

Для меня было ясно, что он даже имени его не слыхал и видит его в первый раз в жизни. Однако, лишь только Вернье перестал писать, Фонтанэ повернулся к нему, отвесил поклон и спросил, когда он собирается совершить новый полет.

— Я больше не поднимаюсь на воздушном шаре, — ответил аэронавт усталым голосом. — Мне не удается собрать средства на сооружение летательного аппарата. Никто не понимает, какие громадные преимущества представляет форма моего аэростата; мой воздушный винт они раскритиковали, находят его слишком слабым. Но ведь важнее всего, чтобы он был легким. Меня отстранили. Все теперь носятся с Тиссандье и Надаром[407]. Я еще раз попытаюсь обратиться к министру; но письмо, вероятно, останется без ответа, как и все предыдущие.

Он махнул рукой, как бы отгоняя угнетавшие его заботы, поник головой и замолчал.

Я не мог судить о том, обладает ли Жозеф Вернье талантом и характером, необходимым для успеха в его деле, но я видел в нем несчастного, обманутого судьбой человека, и это новое для меня зрелище вызвало во мне горечь и смятение.

XXII. Мой крестный

Данкены снимали помещение в старом доме на улице св. Андрея, где обитал во времена Лиги Пьер Летуаль[408]. Они жили в достатке и не имели детей. Около 1858 года эта превосходная чета приютила у себя сына и дочку несчастного брата г-жи Данкен, Марту и Клодин Бондуа, родившихся и выросших в Лионе, славных детишек с удивленными личиками. Г-жа Данкен, лучшая из женщин, полная материнских чувств, любила маленьких Бондуа, как родных детей. Однако брат и сестра все еще жались друг к другу, точно сиротки, брошенные на чужбине. Г-жа Данкен была тучная и болезненная, но веселого нрава и всю свою неистощимую энергию вкладывала в семейные заботы. Чтобы оживить свой дом, она приглашала к себе всю знакомую молодежь. Меня, как крестника г-на Данкена, часто звали туда пообедать и провести вечер. Г-н Данкен любил пожить в свое удовольствие и умел приятно проводить часы, свободные от занятий палеонтологией. Он держал в памяти гастрономическую карту всей Франции, не забывая ни шартрских, амьенских и питивьерских пирогов, ни страсбургского паштета, ни сосисок из Труа, ни манских каплунов, ни турской гусятины, ни котантенской баранины.