Восстание на «Св. Анне»

Когда он хватал кого-нибудь за руку, человек этот минуту крепился, потом бледнел, охал и садился на пол. Сычев был одинок. Матросы относились к нему с уважением, боялись его и, в глубине души, не любили. Сам он ко всем относился свысока и не прочь был показать свою силу. В разговорах он никогда не участвовал, но других любил слушать, внимательно уставившись в глаза говорившему. Когда рассказчик завирался, глаза Сычева становились насмешливыми, но врать он никому не мешал, не перебивал и не издевался.

С его появлением сражение немедленно кончилось, и все поспешили по койкам и углам. Какому-то зазевавшемуся досталось крепкое пожатие Сычева, от которого, наверное, остались синяки на добрую неделю.

— Шатов, Сычев! — бросил я громко в кубрик, видя, что потасовка кончена.

Шатов по-военному вытянулся передо мною, Сычев лениво подошел к нижней ступени лестницы. Теперь весь кубрик смотрел на меня.

— Вот что, ребята, берите инструмент, ну, напильники там... еще что. Нужно снять кандалы с арестованных, — вот сообразите сами.

Кубрик загудел, как пчелиный рой.

— Ну, я буду ждать на баке, — сказал я и хотел было идти, но в это время мои глаза встретились с ярко горевшими глазами Андрея. Я понял его.

— Андрей, и ты ступай с нами... Поможешь. Ведь с троих снять надо.

Уже поднявшись на бак, я все еще слушал гул оживленных голосов в матросском кубрике.

Через несколько минут я, Андрей, Сычев и Шатов вошли в каюту арестованных. Матросы немедленно приступили к работе и молча, не поднимая глаз, пилили кандалы. Сквозь визг напильников слышались иногда стоны, когда напильник или край грубого железного браслета касался язв. Я стоял у порога и следил по очереди за всеми арестованными и матросами. Черноволосый упорно смотрел в сторону, в дальний угол. Его кандалы снимал Андрей. Он повернулся ко мне затылком, и мне показалось, что сквозь визг напильников я слышу его шепот. Сычев работал уверенно и спокойно. Он скоро освободил хромого. Хромой взмахнул обеими руками в воздухе, как машут только дети, и глубоко и громко вздохнул:

— Ух, ух, ух!

— Вы бы дали нам бинтов и йоду, — сказал высокий юноша, — промыть раны.

— Ладно! Шатов, добудь, пожалуйста.

— Слушаю, — козырнул боцман и исчез.

— Я ведь медик, — продолжал юноша, — так я это всё сам сделаю.

Когда все были освобождены, я увел матросов, сдал Кашину ключи от каюты и отправился к капитану, в кают-компанию.

— Ну как? — спросил меня капитан, не отрываясь от какой-то из судовых книг.

— Все сделано.

— Довольны?

— Кто, арестанты? Я думаю.

— Нет, вы-то сами? Расчувствовались?

— Что ж, люди в цепях — зрелище невеселое.

— Уже йод и марлю послали прохвостам!

— А вам уже донесли? — вырвалось у меня.

— А по-вашему, я не обязан знать обо всем, что происходит на корабле? — вскинулся капитан.

— Какими путями, господин капитан. Иные средства...

— Молчать! — заорал он вдруг, вскочив на ноги. — Знаем мы вас, филантропов. Заодно с агитаторами работаете!

— Николай Львович только молча сочувствует, — ехидно прошипел Чеховской.

Я готов был ответить резкостью, но сдержал себя и вышел. Чеховской хихикнул.

Белый снег на необозримых полях, черный узкий фарватер — и больше ничего. Впереди налево стелется дым «Ярославны», и еще дальше тяжелый «Минин» легко пробивается сквозь льды.

Льдины шуршат, трутся о борта «Св. Анны»; мерно, замедленно работает винт, и в потоке воды за кормой кувыркаются небольшие куски льдин, то исчезая под волной, то появляясь на поверхности моря, словно живые существа, играющие между собою в прятки. На палубе пустынно, — все по кубрикам. Только на скамье под мостиком сидит и курит унтер-офицер Кашин. Он встает при моем приближении и неохотно и неловко садится по моему приглашению рядом со мной.

— Ты откуда будешь, дружище? — задал я ему первый попавшийся вопрос.

— Мы с Пинеги. С Пинежского краю, ваше бр-одь!

— Брось, Кашин, я ведь не военный. Зови меня Николаем Львовичем. Давно служишь?

— Ох, давно, барин. В Порт-Артуре был, на германа ходил, и вот опять забрили.

— Разве ты не своей охотой?

— Своей охотой... Партизан я. А только война не масленица. Можно бы, так не пошли бы. Вернулся я с германского фронта, а тут большаки стали хозяйство отбирать. Реквизиции пошли. Да на веру нашу — староверы мы — походом пошли. Хозяйства у нас крепкие. Лес гоним, пушнину бьем, смолу курим, — с достатком жили. Прижиму наши, пинежские, не любят. Вот и пошли мы против большаков в партизаны, только от домов своих ни за что уходить не хотели. Дома воюем до последнего, а от домов ни шагу. Большаков мы отогнали, ушли они, а нас господа офицеры в Архангельск погнали, а мы штыки в землю. Не пойдем — и крышка! Ночью офицеры наши ружья покрали, а нас англицкий конвой погнал. Вот тебе и по своей воле!

Он крякнул, утер рыжие усы широким волосатым тылом руки и сплюнул. Тут же виновато посмотрел на меня, не сержусь ли я за плевок.

— А в Мурманске долго был ? — спросил я.

— Третий месяц пошел. По осени на ледоколе привезли из Архангельска через студеное море.

— А дома кто остался?