Восстание на «Св. Анне»

Через пять минут мокрый серый брезент был ровно натянут и скреплен железной шиной и клиньями, словно его никто не трогал с места.

— Поклянись мне, что больше не полезешь в трюм... за этим.

— Чем клясться-то?.. В бога не верю...

— Ишь какой ты! Ну... дай честное слово.

Он подумал.

— Ладно. Что ж... Не полезу... верное слово...

— То-то, дурак. Ну, иди в кубрик. Быстро!

Вместо этого Быстров двинулся к корме.

— Стой! В кубрик сказано! Ну!

Быстров повернулся и быстро зашагал по качающейся палубе на бак.

Я подошел к корме и в черноте ночи увидал тонкий трос, уходящий во тьму и крепко натянутый. Я направил луч фонаря вдоль троса, и на черной воде в клубах белой пены передо мной заплясал нос небольшой шлюпки, которая обычно была поднята на шлюпбалках у самой кормы и употреблялась для рыболовных и других надобностей. В лодке сидела одинокая фигура.

— Эй ты! — крикнул я в темноту. — Тянись к борту.

Но конец троса внезапно ослабел в моей руке, и шлюпка исчезла из светового тусклого круга.

По-видимому, сидевший в лодке обрезал трос.

В это время маяк Инге еще ярко сверкал в трех — четырех километрах от курса «Св. Анны».

Когда утром я вышел в кают-компанию, боцман докладывал капитану о том, что с судна пропал матрос Генрих Кас и вместе с ним малая шлюпка без номера, подобранная в прошлом году в устье Северной Двины.

У капитана было неприятное круглое лицо с белесыми бровями и рыжими волосами ежом. Крупные веснушки покрывали щеки и нос. Маленькие глаза, широко расставленные, глядели из узких щелок монгольского разреза. Он был высок, широкоплеч и силен.

— Допросить всех! — кипятился он, размахивая руками. — Что же, никто ничего не видел? В чью вахту? Выяснить, что еще пропало.

— Я уже выяснил, господин капитан, — смотря в сторону, твердил боцман. — Кроме личных вещей Каса, все цело. Все люки задраены. Все имущество, кажись, на месте.

— Кажись? Не кажись, а все осмотреть! Небывалая вещь, — обратился он ко мне. — В море сбежал матрос. И, кажется, в вашу вахту.

— Не понимаю, как это могло быть, — уверенно ответил я. — Море ночью было неспокойно, для прогулок время неудачное.

— Зато берег близко, и наша граница — рукой подать. Верно подлец рассчитал.

— Какой же смысл? Не понимаю, — развел я руками.

— Смысл, значит, был, если рискнул бежать ночью в бурю на душегубке. Да и без помощников дело не обошлось. А вот какой смысл, так это мы еще узнаем в Мурманске. Там по этому делу специалисты есть.

Дело принимало худой оборот. Контрразведка перевернет груженное оружием судно вверх ногами, и, если там, в трюме, остался хоть какой-нибудь след Андрея Быстрова, — пояс, ремешок, обрывок одежды или следы сапог, ему несдобровать, а от него недалеко и до меня. Я еще не успел обдумать все, что произошло в трюме, а ночью я действовал не рассуждая, и даже сейчас мне непонятно до конца, почему я поступил так, а не иначе в ту ночь.

Из кают-компании я вышел на палубу. Зимнее солнце блестело на белых стенах шканцев, на начищенных медных частях, в каплях морской воды, на тусклой, только что надраенной палубе. Почти вся команда была наверху. Палубные матросы щетками и швабрами мыли палубу на корме. Высокий парень с веселым угреватым лицом, Матвей Косюра, поливал палубу из брандспойта, иногда в шутку окатывал ледяной струей зазевавшихся товарищей. Судовой повар, в мятом колпаке, в переднике и в меховой куртке, сидел на железном кнехте, подрыгивая ногами. Боцман у кормы согнулся над маленьким люком. Там, в кладовой, хранились краски, кисти, щетки, проволока, дратва, тряпье, машинное масло и тому подобные необходимые на судне материалы.

Андрей Быстров снизу подавал боцману какие-то белые банки, должно быть с белилами, и кисти. Боцман принимал от него кисти одну за другой, проводил кистью по широкой закорузлой ладони и возвращал обратно.

Завтра порт. Каждый боцман хочет немного приукрасить корабль к моменту входа в гавань. Так ведется испокон веков, и наш боцман Шатов, должно быть, думает сейчас, не побелить ли ему леера, не пройтись ли кистью по стенам капитанской каюты, может быть, покрыть охрой нижнюю часть грот-мачты и подъемную стрелу.

Я смотрел, как голова Быстрова то показывается над палубой, то ныряет вниз. Но вот он заметил меня, резко отвернулся и скрылся в глубине кладовушки.

Я отвернулся и пошел в сторону. Палубная жизнь на судне шла полным ходом. Бегали взад и вперед матросы в серых парусиновых брюках и брезентовых сапогах. У лебедки, готовясь к завтрашней разгрузке, суетится третий помощник. С передней лебедкой что-то неладно. Высокий, широкоплечий, чернявый украинец Степаненко стоит у мотора, словно вагоновожатый на площадке трамвая, и по команде третьего помощника то пускает, то останавливает мотор. Лебедка визжит, гремит цепью, лязгает разболтанными частями.

Наверху гулко хлопнула дверь. Это капитанский вестовой Глазов проветривает «помещение».