Восстание в Кронштадте. 1921 год

Большевиков сильно беспокоила решимость эмиграции получить доступ к Кронштадту и использовать его в качестве плацдарма для высадки на материк. Это означало ни много ни мало как возобновление гражданской войны, а если учесть, что страна и так была на последнем дыхании, то советский режим мог не пережить этого удара. Другими словами, власти не столько боялись самого восстания, сколько его последствий. Реальная опасность, сказал Ленин в своем выступлении на открытии X съезда партии, состоит в том, что Кронштадт может стать «шагом, лестницей, мостом»[132]

для возрождения Белого движения.

Именно по этой причине Ленин и его соратники видели в моряках контрреволюционеров. Скажите нам, кто ваши сторонники, – и мы скажем вам, кто вы, – казалось, думали большевики. Они говорили о мятежниках не как о злейших врагах народа, а как о своенравных братьях, в равной степени достойных жалости и осуждения. «Мы очень долго ждали, – сказал Троцкий на параде войск, подавивших мятеж, – когда наши товарищи матросы увидят собственными глазами, кто руководит их мятежом». Примерно в том же духе высказался Бухарин на III съезде Коминтерна: «Кто говорит, что Кронштадтское восстание было белым? Нет. Ради идеи, ради нашей цели, мы были вынуждены подавить мятеж наших допустивших ошибку братьев. Мы не можем видеть в кронштадтских моряках своих врагов. Мы любим их как братьев, как собственную плоть и кровь».

У зарубежных коммунистов вроде Виктора Сержа и Андре Моризе подобные заявления вызывали сильнейшее недоумение. Их убеждали, что Кронштадт является простым повторением антибольшевистских движений времен Гражданской войны, но они были удивлены и обеспокоены тем, что советские лидеры не говорят о преступных замыслах, которые разделяют белые легионы и их сторонники, придерживаются тактики умалчивания. Однако они понимали, перед какой дилеммой оказались их товарищи-большевики: удержать власть и при этом сохранить идеалы революции. После серьезной переоценки ценностей и с «невыразимой мукой» Серж принял сторону советских коммунистов, даже при том, что Кронштадт, по его словам, был по-своему прав, а партия, раздутая от непрерывного притока охотников за властью, не вызывала особого доверия у своего народа. Свержение диктатуры большевиков приведет к хаосу, восстанию крестьян по всей стране, уничтожению коммунистов, возвращению эмигрантов с их бесплодной политикой и в конечном итоге – к установлению очередной диктатуры, но на этот раз антипролетарской. Однако Серж поклялся, что не возьмется за оружие, чтобы бороться с голодными матросами и рабочими[133].

Оружием, конечно, воспользовались, чтобы подавить мятеж, но действительно ли нужна была сила? Насколько серьезно большевики пытались достигнуть мирного урегулирования, прежде чем пустить в ход оружие? По их мнению, было сделано все возможное, чтобы избежать кровопролития, но на самом деле они могли сделать намного больше. В первую неделю восстания к мятежникам действительно неоднократно обращались с призывами прислушаться к голосу рассудка. Как вы помните, 1 марта в Кронштадт в качестве миротворцев приехали Калинин и Кузьмин. Они выступали на Якорной площади, а на следующий день Кузьмин выступил на делегатском собрании в Морском инженерном училище. Они не пошли на уступки, такие, например, как предоставление гарантий бастующим рабочим Петрограда. Хотя ситуация явно требовала тактичных, примирительных интонаций, таковые отсутствовали в выступлениях Калинина и Кузьмина. Их поведение было вызывающим, а говорили они в столь угрожающем тоне, что невольно провоцировали моряков на ответную грубость. Власти не были расположены к ведению серьезных переговоров – они начали с ультиматума: или вы приходите в чувство, или ответите за содеянное.