Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

Несколько дней спустя его снова допросили в присутствии двадцатилетнего военного переводчика{484}. Ныне Зигфрид Рэмлер, служивший тогда в американской армии, живет на Гавайях и плохо помнит, какие вопросы были заданы, однако самого Франка он запомнил.

– У него был сильный, пронзительный взгляд, – сказал мне Зигфрид, – и он все время смотрел прямо мне в глаза.

Франк показался ему человеком «интересным, производящим впечатление», культурным, владеющим речью, человеком с «ясным умом», но «одержимым фанатизмом», готовым «признать коллективную вину, но не свою собственную». То есть групповая ответственность вместо индивидуальной?

– Да. Всё, что он совершил, он творил в здравом уме, – уточнил Рэмлер. – Он знал, что причинил зло, это я видел.

18 октября, вскоре после того, как Лемкин завершил работу по формулировке обвинения и готовился к возвращению в Вашингтон, Франку были предъявлены официальные обвинения. Обстоятельства изменились за десятилетие с тех пор, как Франк летом 1935 года гневно выступал против самой идеи международного уголовного суда. Теперь такой суд стал реальностью, а он – узником этой реальности, и одним из восьми судей, кому предстояло произнести над ним приговор, оказался тот самый профессор Анри Доннедье де Вабр, человек с моржовыми усами, который обращался к его Академии немецкого права в 1935 году, с кем он вместе ужинал.

Это старое знакомство беспокоило советские власти, как и внезапно пробудившаяся во Франке религиозность: в конце октября, в пустой камере в дальней части Дворца правосудия, Франк прошел обряд и был принят в лоно Католической церкви. Так он приуготовился встретить лицом к лицу предъявляемые ему обвинения, в том числе в преступлениях против человечества и геноциде на территории оккупированной Польши.

Жизни Франка, Лаутерпахта и Лемкина пересеклись в нюрнбергском Дворце правосудия, и связь между ними нашла выражение в формулах обвинения.

VII. Дитя, которое остается само по себе

111

В октябре 1945 года, когда газета «Ле Монд» сообщала о возвращении Франка в лоно Католической церкви, Леон работал в отеле «Лютеция» на бульваре Распай. Отель, где недавно размещалось гестапо, теперь служил штабом множества благотворительных организаций, в том числе Еврейского комитета социальной помощи и восстановления, в котором Леон занимал должность начальника отдела. Под конец дня, заполненного разговорами с перемещенными лицами, он возвращался в маленькую квартиру на пятом этаже дома на улице Броньяр, к жене и дочери.

Из Вены вестей не было, из Лемберга и Жолквы тоже. По мере того как становились известны подробности немецкой оккупации, Леон все более страшился за судьбу матери, оставленной в Вене, за сестер, за польскую родню. В июле Рут праздновала день рождения – в семь лет она впервые праздновала его вместе с обоими родителями. У моей мамы не осталось воспоминаний о тех днях, кроме того, что это была пора не спокойствия, а тревог и смятения. Я делился с ней всем, что удавалось выяснить: рассказал обстоятельства отъезда Леона из Вены, о том, как приезжала за ней мисс Тилни, о романе Риты с Эмилем Линденфельдом и отъезде Риты из Вены в октябре 1941 года, накануне того дня, когда дверь захлопнулась.

И только после этого мама сообщила мне еще об одном документе, который лежал отдельно от прочих бумаг. Этот новый для меня документ представлял собой письмо, отправленное вслед Леону в Париж вскоре после его отъезда. Леон получил его в Париже, оно датировано 6 февраля и проливает новый свет на жизнь, которую он ранее вел в Вене.

Двенадцать заполненных элегантным почерком страниц подписал некто Леон Штайнер. Он именовал себя Seelenarzt, «врачевателем души», а также Psychographologe

(психографологом). Никаких следов человека с таким именем и хоть какой-нибудь медицинской квалификацией мне обнаружить не удалось.

Писал он готическим шрифтом, и я снова обратился за помощью к Инге Тротт. Она прислала мне полный перевод текста на английский, сверенный затем моей немецкоязычной знакомой. Сразу же стало ясно, почему это письмо было отделено от других семейных документов.

Герр Штайнер предпослал своему тексту небольшое вступление:

«Этот отчет подготовлен для семьи Бухгольц благожелательным другом ввиду опасности, которая угрожала их юной любви и браку. Поскольку этот брак ныне, к счастью, движется к полному исцелению, моя рукопись предназначена быть поздравлением и остаться воспоминанием».

Далее целитель душ переходит к делу. «Дорогой герр Бухгольц», обращается он к заказчику и перечисляет меры, которые принимал для восстановления брака, давая при этом жесткий отпор критике Леона – дескать, «душецелитель Штайнер плохо справился со своим делом».