Восточный вал

Он и в самом деле ощущал какую-то внутреннюю потребность как можно чаще находиться рядом с фюрером, рядом с покровителем. Последние фронтовые сводки были настолько тревожными, а заявления западных политиков и военачальников настолько угрожающими, что Борман был по-настоящему встревожен и разуверен, и хоть какой-то луч надежды появлялся у него только тогда, когда поблизости возникала фигура фюрера, все еще казавшегося вечным и всемогущим.

Порой Борману действительно чудилось, что несмотря ни на какие поражения Гитлер и в самом деле обладает какой-то особой тайной, каким-то сакральным ключом, который позволит ему найти путь к победе, изменить ход истории, преломить сознание миллионов людей по обе стороны Атлантики, воспринимающих теперь Германию не иначе, как исчадие ада.

— Где сейчас фюрер? — не столько словами, сколько движением подбородка спросил Борман, встретив в одном из переходов личного адъютанта фюрера Юлиуса Шауба.

— Направо, вторая дверь, — вполголоса подсказал обергруппенфюрер СС.

— В спальном отсеке?

— В комнате отдыха фюрера, — укоризненно уточнил Шауб, словно опасался, что само пребывание в «спальном отсеке» способно каким-то образом унизить вождя.

— А вообще-то, фюрер часто спускается сюда, я имею в виду один, без официального сопровождения?

— Один он вообще не спускается.

— А мне казалось, что время от времени он все же наведывается сюда; что он доволен работой мастеров и даже размышляет о том, как бы значительно расширить бункер.

— Видите ли, он боится подземелий.

— Что вы сказали, Шауб?!.

— Он панически боится подземелий.

— Это вы о фюрере? — Борману не было необходимости изображать ужас, он вырисовался на лице сам, естественным образом.

— Поэтому время от времени спускается в бункер, чтобы проверить свою силу воли и хотя бы немного привыкнуть к этим катакомбам. О его страхе знаем только я и Раттенхубер. Теперь будете знать и вы.

Борман не принадлежал к тем людям, которые панически опасались стать хранителями хоть какой-либо из тайн вождя. Наоборот, наткнувшись на какую-нибудь из них, связанную с его происхождением, службой в армии или с отношением к женщинам, он старался упорно докапываться до корней и до истины, при этом любопытство его всегда оказывалось сильнее страха.

— Как давно, а главное, почему, при каких обстоятельствах это стало известно? Вы понимаете, о чем я, — загорелись глаза у Бормана.

— Известно стало еще в то время, когда создавался бункер в «Вольфшанце». Однажды мы с Раттенхубером пошли вслед за фюрером в подземелье, но офицер охраны отвлек нас. Получилось так, что фюрер сам вошел в один из отсеков, и в это время дверь захлопнулась. Чтобы открыть ее изнутри, достаточно было отвести небольшой рычажок, которого фюрер не заметил. Мы же не видели, куда именно вождь вошел, посчитав, что он ушел в ту сторону, где находился зал совещания. Пока все выяснилось и мы обнаружили фюрера, он уже пребывал в такой ярости, что мы не знали, что произойдет раньше: то ли перестреляет нас, то ли умрет сам от сердечного приступа. И лишь после этого мы стали обращать внимание, что он панически боится закрытых помещений и старается не спускаться в бункер в одиночку. Правда, в последнее время, зная об этой своей слабости, фюрер всячески пытается преодолеть ее. Понимает, что когда русские ворвутся в Берлин, ему придется провести в бункере немало дней.

— И в эти минуты он как раз и занимается преодолением своего страха?

— Можно сказать и так. Хотя он предпочитает заниматься этим в бункере «Вольфшанце». И вообще, он любит «Вольфшанце», несмотря на то, что находиться в Восточной Пруссии уже небезопасно.

Подошел Раттенхубер. Несколько минут они стояли втроем, под тускловатой, зарешеченной лампой освещения, ожидая, когда откроется дверь «комнаты отдыха фюрера». Но за ней царило молчание.

— Сказал, что приляжет? — спросил Борман, вновь обращаясь к Шаубу.

— По этому поводу фюрер ничего не говорил.

— О чем же он тогда говорил?

— Наверное, сейчас он думает о чем-то государственном, принимает какое-то очень важное решение, — объяснил Раттенхубер. — Это ведь голова фюрера! Она никогда не бывает беззаботной.

— А когда фюрер принимает какое-то важное решение, — поддержал его Шауб, — то предпочитает не говорить о нем до тех пор, пока не решит, что именно должен сказать по поводу своего решения.

Борман не стал убеждать, что потрясен философской многозначительностью выводов Шауба. Этот человек, который в представлении рейхслейтера всегда оставался воплощением военно-тылового лакея, в последнее время вел себя все более самоуверенно и даже заносчиво.

Но когда однажды рейхслейтер поделился этим наблюдением с Гиммлером, тот с такой же философичной задумчивостью объяснил ему:

— Увы, партайгеноссе Борман, обергруппенфюрер Шауб имеет для этого все основания. Кто из нас получил право сообщать в своих воспоминаниях, что начинал путь вместе с фюрером, в камере Ландсбергской тюрьмы? Никто, кроме Шауба. Только он может позволить себе такое.