Вот моя деревня

И все застольники вскочили, пошли пылить, у кого ж как получается. А у кого пары не было — в одиночку, с тенью танцевал. Например, Таня-богородица одна двигалась, с ребенком, правда. Володечка колебался с Шуриком, она размашисто двигала своими широкими на низком каблуке босоножищами, а Толик ее лишь пытался утвердиться в вертикальном положении посередь двора. Гомо эректус. Кстати, насчет этого он Геракл. Спьяну у него этот фактор в постоянном лихорадочной готовности и мифических размеров. Был с ним в бане, видел. Бывало, играют во дворе в картишки и домино, так он, ежели упитый, время от времени открывает форточку и гнусным голосом зовет Шурку домой. Под каким-нибудь соусом. Ну, она смущенно уходит. Все понимающе ржут. Через пять минут красная и мятая и еще более смущенная Шурик возвращается. Опять ржачка. Трахальщик он лютый.

А над беседкой тем временем зажгли лампочку. Длинные тени поплыли по песку. Я теперь с Симкой танцую, чарльстоню, она не умеет, платье к тому ж длинное, мешает. А Тамара Миансарова грохочет:

Над полями, над лесами,Та-ра-ра-ра, та-ра-ра,Та-ра-ри-ра, та-ра-ра!Та-ра-ри-ра, та-ра-ри-ра,Будет солнце или буря —Мы с тобою навсегда,Да-а!..

Участковый зашел, Борис Иваныч, коротенький, толстый, просто кукла-неваляшка в милицейских формах, в орденских планках, морда аж красно-лиловая, ни глаз, ни носу, одна редиска, опитый он, говорит:

— Здравствуйте, товарищи жильцы. По какому случаю пьянка-гулянка-музычка?

— А сегодня ж воскресенье, Борис Иваныч, — изгибается перед ним параграфом Володечка.

— Вижу. Но очень громко. Гришу также вижу, богородицу эту вашу. Немедленно убрать. Что это такое?!

Но его подводят к столу и наливают полный стакан водки:

— Не обидьте, Борис Иваныч, примите. Вот — Володя Галкин объявился. Радость у нас. Свадьба у нас. Свадьба у них с Валюхой, в юности не успели сыграть.

Я с ним здоровкаюсь за тугую ладонь.

— Рад, рад. Как она ничего?

— Нормально, Борис Иваныч. Давайте выпьем на брудершафт?

И мы пьем с ним так, что мою водку я всасываю у его орденов, а он издает чревом звук, будто его пощелкали по трахее. Он крякает, естественно, не закусывает, нас на прощанье благословляет и величественно, подрагивая попкой, удаляется.

Странно, он не удивился, откуда это я возник и не спросил про прописку. Ведь меня же выписали, наверняка выписали. Покойников всегда выписывают. Эх, едрежки-ножки, снова прописка: запись — день, пропись — день…

А у нас Гелена Великанова душу тревожит:

Кле-е-ен ты мой опавший,Кле-е-ен заледенелый,Что стоишь согнувшись,Под метелью белой?

А — вот Шурик моего любимого Петю Лещенко поставила, на заезженной послевоенной пластиночке «Беллаккорд» взвивается его чудный быритон:

За Байкалом по широким тайгамВозвращался с плену я домой,Утомленный, но шагал я бодро,Оставляя след в степи чужой…Аникуша, Аникуша, очи черные горят, как угольки!

Аникуша, Аникуша, если б знала ты страдания мои!

И эта вот — прямо разрывает меня на части, до слез:

Студенточка,Вечерняя заря,Под липоюМою одну жду тебя.Счастливы будем мы, задыхаясь в поцелуях…И вдыхаю аромат твой, и упиваюсь я мечтой.

Господи, ну как хорошо-то! Какая благодать! Какой теплый май! Да уж не в раю ли я? Вот — и водка есть, и заря невечерняя, и танцует со мной моя родина. За что, Господи, так удостоился?

Танцую и плачу. Да после этого не жалко умереть совсем.

Тут Толечка подрулил, шепчет:

— Вовик, а Вовик, винцо-то того…

— Кончается?

— Уже всё.

— Так пойдем, сходим еще, я заодно и улицы погляжу, магазинчики наши, «гастрономушку», площадь, собор Сергиевский. Погоди, а они еще работают? Ого, полдесятого.

— Та ты что! Двадцать восьмой до десяти. Подзажрать чего-нибудь бабы еще просят.

— Валюнь, — говорю, — мы с Володечкой в магазин сходим. Толик не пашет, дай еще денежку, если есть.

— Вот, последняя десятка.

— Ладно, вывернемся. И сумку принеси, душа моя.

— А у Генки возьми.

— Эй, Володечка, пошли за керосином.