Воздушные бойцы

Нас грузили в машину, всех вперемешку — лежачих, сидячих, стоячих. На стоны и ругань никто не реагировал: всех лихорадило одно желание: быстрей! быстрей! Машины везли нас на вокзал, и там всех поспешно запихивали в теплушки. В теплушках были сделаны нары. Там же, на нарах, некоторых раненых начинали перебинтовывать.

Меня положили на нижний ярус, почти у самого пола. На плечи набросили мою порванную и окровавленную гимнастерку с голубыми петлицами, птичками и красными кубарями. Положили пилотку, но не мою. Сестра сунула в руки бутылку с подслащенной водой — в этакой суматохе кромешной не забыла! Спасибо вам, дорогие!

Долго стояли на станции. К рассвету эшелон тронулся в направлении Днепропетровска. На всю теплушку — одна медсестра. Да и не медсестра даже, а молоденькая девушка лет семнадцати-восемнадцати. Сидит возле двери на табуретке, беспомощная, сжавшаяся, а вокруг стоны, вопли. Наиболее тяжелые и нетерпеливые срывают на девушке зло. Она говорит негромко:

— Ребята, не материтесь… Я с вами поеду… Я комсомолка…

Слышу, за девушку вступается пожилой солдат:

— Да что вы, идолы, не видите что ли, что ребенок это! Пораспустили языки, как бабы барахольные!

Девушка вскоре привыкла к нам. На протяжении всего пути она была очень заботливой и сердобольной.

В моей бутылке запас воды скоро кончился. Рот сковало от сухости. Я изнемогал от жажды, но обратиться к девушке не решался: очень много раненых просило воды. Я лежал молча, но она сама подошла ко мне. Присела рядом, посмотрела мне в глаза:

— Что, миленький, тяжело?

Я показал ей на рот, точнее — на то место, откуда торчала дощечка со шлангом. Она сразу все поняла. Напоила, вытерла марлей лицо. Мне стало легче, и вскоре я задремал. Помню, перед тем как заснуть, думал о том, как много в этой молоденькой русской девчонке материнского инстинкта, терпения, доброты и сердечности.

Очень медленно двигался наш поезд. В вагоне — тяжелый запах. В пути мне стало хуже. Поднялась температура. Вместо головы на плечах я ощущаю распухший раскаленный шар. Боюсь впасть в беспамятство: могут на какой-нибудь остановке снять.

В Александрии раненых осматривала бригада врачей. Дошли до меня. Старший врач сказал: «Надо снимать». Я понимал, что это такое. Боялись не довезти. Снимали тех, у кого начиналась гангрена и другие подобные неприятности. Я знал, что если меня снимут — шансов на поправку у меня мало. Неизвестно, куда попаду; неизвестно, кто будет мной заниматься. Надо было держаться в общей массе раненых, чтобы в конце концов попасть в нормальный госпиталь. На листке бумаги я написал: «Не снимайте! Потерплю.» Врачи немного поколебались, потом увидели мою гимнастерку — командир, летчик. Это решило дело. Меня оставили. До Днепропетровска я дотянул, но в Днепропетровске был уже полуживой. Здесь меня с эшелона сняли, но Днепропетровск не Александрия.

Под руки меня подвели к трамваю с прицепом. Вид у меня неважный: окровавленная гимнастерка, гипсовая шапочка, закрытый глаз. В женихи не гожусь.

Вокруг трамвая собрались женщины, ребятишки. Смотрят широко открытыми глазами. Войны здесь еще не видели, войну наш эшелон на какое-то время опередил, и теперь у нас передышка. Надолго ли? Война идет следом.

Женщины вытирают глаза, суют в открытые окна трамвая булки, молоко, коврижки, ягоды. Пожилая женщина подходит к окну, возле которого сижу я. Спрашивает: «Сынок, ты откуда?» У нее тоже сын в авиации — называет фамилию, спрашивает, не встречал ли я. Я показываю ей на рот, на дощечку со шлангом. Она понимает, плачет, отходит шепча: «О господи!»

Нас везут через весь город. Меня и еще одного раненого высаживают около какого-то учебного заведения. Здесь теперь госпиталь, в котором организовали челюстное отделение. Наконец-то я попал по прямому назначению!

Первые сутки — бесконечные уколы. Спать не сплю, плаваю в каком-то полубреду. Пытаюсь сосчитать, сколько мне делают уколов, но не могу сосредоточиться, сбиваюсь и забываю. Иногда вижу встревоженные лица врачей. К утру, однако, стало полегче. Температуру сбили.

В палате нас десятеро — все ранены в голову, в лицо. В углу на кровати сидит солдат. Из-за бинтов виден язык, течет слюна. Солдат держит в руках полотенце и мотает головой. Сестра объясняет: «Вот, привезли, а откуда — не знаем. Говорить ему нечем и писать не может. Прямо беда…» Ночью привезли моряка, поставили койку в коридоре, возле нашей палаты. Рано утром я потихоньку ходил и видел эту кровать. На ней лежал человек плотного телосложения с открытым лбом и густой шевелюрой. Лица не было — вместо него окровавленные бинты и три трубки. Что-то хрипело, булькало в них. В бою моряку снесло всю нижнюю часть лица и верхнюю челюсть. Через сутки он умер.