Вожди в законе

"Боясь волновать Ленина, я не сказала ему, что с первым отрывком письма Ленина к съезду Сталин уже ознакомился", — вспоминает Володичева. Здесь Володичева явно скромничает. Она должна была сказать: "боясь убить Ленина", "боясь сразить его наповал"… Трудно даже представить себе, как отреагировал бы Ленин на сообщение Володичевой о том, что обо всем происходящем сообщается Сталину и что по решению Политбюро ведется поминутное слежение за жизнью Ленина, оформленное как "Дневник дежурных секретарей".

Сообщение Володичевой о том, что она ознакомила Сталина только с первой частья "письма" вряд ли соответствует действительности. Дисциплина была суровая: "Мы ничего не читали и ничего друг другу не говорили, — вспоминает Володичева. — Друг друга не спрашивали. […] Мы имели общий дневник […] и каждая в свою дату записывала", но: "мы его не читали".

Секретари боялись Сталина безумно. Из интервью Бека с Володичевой:

"— Помните, вы рассказывали, что, когда Ленин начал характеризовать Сталина, вас потрясло одно слово, которым он характеризовал Сталина?

— Да, "держиморда".

— Это письмо по национальному вопросу?

— Где это было, в какой стенограмме, я не помню. Я просто сначала не разобралась, потом, когда разобралась, ужаснулась, ужаснувшись, перестала печатать.

— И так это слово и не вошло никуда?

— Не вошло…"(66)

Очевидно, Володичева не точна. Слово "держиморда" "вошло" в статью Ленина, К вопросу о национальностях или об "автономизации"'': "Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела […] сам является грубым великодержавным держимордой"(67). Но психологию времени Володичева передает верно: не записать продиктованное Лениным Володичева посмела, а вот напечатать в адрес Сталина слово "держиморда" не смогла.

Даже если Володичева действительно не сообщила 23 декабря о существовании еще четырех экземпляров "завещания", Сталин не предполагал, что запись Ленина от 23 декабря, принесеная ему на дом, существовала в одном экземпляре. Материалы Ленина всегда переписывались в пяти экземплярах: один — Ленину, три — Крупской, один — в секретариат в с грифом "Строго секретно". То, что предназначалось для "Правды", перепечатывалось, еще раз просматривалось Лениным и передавалось М. И. Ульяновой как ответственному секретарю редакции. Три экземпляра документов (Крупской) запечатывались затем в конверт(68). Сталин, конечно же, об этом знал.

После 24 декабря Сталин предпринимает какие-то меры, благодаря которым в дальнейшем в "Дневнике" наступает обрыв всякий раз, когда диктуются слишком невыгодные Сталину тексты. После 24 декабря все записываемое носит пространный, но совершенно беззубый характер. Это приводит к естественному выводу, что ряд ленинских материалов был уничтожен(69) или же, что записи были сфальсифицированы задним числом. "Сожжение" ленинских текстов могло произойти только по указанию Сталина как генсека партии. Предположить, что Сталин не интересовался содержанием заметок, диктуемых Лениным после 23 декабря, абсолютно невозможно.

Не отличалось поведение второго секретаря, дежурившего у Ленина в декабре 1922 — январе 1923 г., Фотиевой:

"— Я сама передала письмо Ленина о национальностях, — сообщила она Беку.

— То есть сразу после того, как он продиктовал?

— Да. Могу вам рассказать. Только не записывайте. […]

Второй раз (после разговора о яде) я обратилась к Сталину насчет письма о национальностях, которое продиктовал Владимир Ильич. Но тут я уже у него не была, а позвонила по телефону: "Товарищ Сталин, Владимир Ильич только что закончил письмо политического характера, в котором обращается к съезду. Я считаю нужным передать его в ЦК". Сталин ответил: "Ну, передайте Каменеву". (Они тогда были вместе.) Я так и сделала. […]

— А Сталину вы, Лидия Александровна, звонили не по поручению Владимира Ильича?

— Нет, Владимир Ильич об этом не знал.

— Почему же вы его не спросили?

— Мы вообще не задавали ему вопросов. Нельзя было его волновать.

— Но потом информировали его?

— Нет. Это его взволновало бы. […]

— Тогда почему же все-таки вы с ней [Крупской] не посоветовались?

— Я вообще не была в подчинении у Надежды Константиновны и не спрашивала ее разрешений.

— Но ведь письмо Ленина ("К вопросу о национальностях или об "автономизации") было направлено против Сталина?

— Не только против него. Также и против Орджоникидзе и Дзержинского.

— Да, да, но главным был все-таки Сталин. И вы передаете ему. То есть заблаговременно вооружаете его. […] Но хоть бы посоветовались с Марией Ильиничной.

— А Мария Ильинична вообще ничем не распоряжалась. Все предоставляла Надежде Константиновне. […] Если бы Владимир Ильич был здоров, то он обязательно бы пригласил Сталина и поговорил бы с ним. А тут письмо заменило разговор.

— Почему же об этом ничего не сказано в дневнике дежурных секретарей? […]

— Туда мы писали вовсе не то. […]

— А почему, Лидия Александровна, в дневнике ничего не записано о том, что Владимир Ильич продиктовал последнюю часть "завещания", то есть ту часть, где говорил о Сталине?

— Это было секретно. Поэтому я и не занесла.