Возлюби ближнего своего

Но вскоре выяснилось, что Гольдбах не способен быть медиумом. Он все путал и портил. А потом, поздно вечером, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выгонять его.

– Гольдбах, – как-то сказал Штайнер, – сегодня было особенно плохо. Дальше так не пойдет! Вы вынуждаете меня быть действительно ясновидящим!

Гольдбах посмотрел на него глазами умирающей овчарки.

– Это же так просто, – продолжал Штайнер. – Число ваших шагов до первой подпорки означает – в каком ряду спрятана вещь. Закрытый правый глаз означает женщину, левый – мужчину. Число пальцев, которые вы незаметно показываете, означает, какой стул слева. Выставленная вперед правая нога значит, что вещь спрятана в верхней половине тела, левая – в нижней. Чем дальше выставлена нога, тем выше спрятана вещь. Мы и так изменили нашу систему ради вас, потому что вы – такой непонятливый.

Адвокат нервно поправил свой воротничок.

– Господин Штайнер, – сказал он виноватым тоном. – Все это я выучил наизусть, повторяю каждый день, но – видит бог – это, словно заколдованное…

– Послушайте, Гольдбах, – терпеливо продолжал Штайнер, – вы же в своей юридической практике должны были помнить гораздо больше.

Гольдбах заломил руки.

– Гражданский кодекс я знаю наизусть, я помню сотни дополнений и решений, я со своей памятью был грозой судей, – но это, словно заколдовано…

Штайнер покачал головой.

– Это может запомнить и ребенок. Всего восемь знаков – и ничего больше! И потом еще четыре – для особых случаев.

– Я же их знаю! О, боже ты мой! Знаю! И повторяю каждый день. Это все от волнения…

Гольдбах, маленький и сгорбившийся, сидел на ящике, беспомощно уставившись в пол.

Штайнер рассмеялся.

– Но ведь в зале суда вы никогда не волновались! А вы были заняты в крупных процессах, где нужно хладнокровно и до конца разобраться в трудном материале!

– Да, да! И это было легко! А здесь… До начала я точно знаю каждую мелочь, но как только вхожу в павильон, начинаю волноваться и все путаю…

– Но, ради бога, скажите, почему вы так волнуетесь?

Гольдбах минуту молчал.

– Не знаю, – ответил он тихо. – Наверное, по многим причинам. – Он поднялся. – Вы не попробуете со мной завтра еще раз, господин Штайнер?

– Попробую. Но завтра все должно пройти гладко. Иначе Поцлох задаст нам трепку.

Гольдбах порылся в кармане куртки и вынул оттуда галстук, завернутый в шелковистую бумагу. Он протянул его Штайнеру.

– Я принес вам вот эту мелочь. Вы так много со мной возитесь…

Штайнер покачал головой.

– Нет, нет, у нас так не полагается…

– Но ведь он мне ничего не стоил.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

– Попытка подкупить, предпринятая юристом. Какова за это высшая мера наказания?

Гольдбах слабо улыбнулся.

– Об этом вы должны спросить прокурора. Хорошего адвоката спрашивают только, какова низшая мера. Впрочем, мера наказания будет одна и та же. Эта статья не предусматривает никаких смягчающих обстоятельств. Последним большим делом такого рода был процесс над Хауэром и его сообщниками… – Гольдбах немного оживился. – Защитником в этом деле был Фрейганг. Умный адвокат, только слишком любил парадоксы. Парадокс, как деталь, неоценим, так как он сбивает с толку, но не как основа защиты. На этом Фрейганг и провалился. Он хотел просить судью о смягчающих обстоятельствах… – Гольдбах нервно рассмеялся. – Из-за незнания законов.

– Неплохая мысль, – заметил Штайнер.

– Да, шутки ради, но не на процессе.

Гольдбах стоял перед Штайнером, немного склонив голову набок, с внезапно прояснившимися глазами, весь подтянутый – он уже не был жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Внезапно он снова превратился в доктора Гольдбаха II из судебной палаты, опасного тигра в джунглях параграфов.

Решительно, уверенно, с высоко поднятой головой, как он уже давно не ходил, спускался он вниз по главной аллее Пратера. Он не замечал ясного, но унылого осеннего вечера – он вновь стоял в переполненном зале суда, разложив перед собой все свои бумаги. Он представлял себя на месте защитника Фрейганга. Он видел, как прокурор закончил свою обвинительную речь и сел на место. И тогда он поправил мантию, слегка оперся руками на кафедру, немного подался вперед и начал металлическим голосом, обращаясь к судье:

– Ваша милость, обвиняемый Хауэр…

Фразы следовали одна за другой – лаконичные, острые, неопровержимые в своей логике. Он соглашался с мотивами прокурора – с одним, с другим, казалось, что он согласен с аргументацией, казалось, что он обвиняет, а не защищает. Зал замер, судьи подняли головы – но внезапно, виртуозным маневром, он представил все дело в другом свете, процитировал параграфы о взятках, и четырьмя суровыми вопросительными фразами доказал их двоякое толкование, чтобы сразу же вслед за этим, хлестко и быстро, привести оправдательный материал, который теперь возымел совершенно другое действие…

Он стоял перед домом, где жил. Тихо поднялся он вверх по лестнице – с каждым шагом все неувереннее, все медленнее.

– Моя жена уже дома? – спросил он у заспанной девушки, открывшей ему дверь.

– Она возвратилась четверть часа назад.