Возлюбивший войну

В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетом напряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденного бездействия, – не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным и беспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Я отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался, без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортил себе настроение, потому что вместо слова «семья» мне чудилось «свинья», вместо «вода» – «беда» (как, оказывается, самочувствие человека может влиять на его зрение!), вместо «смерч» – «смерть». Я взялся было за письмо к матери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвал написанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими в переполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполне досойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть Бенни Чонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, некто Майглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался, чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.

В какое же время доктор желает меня видеть?

Если можно, в два часа, ответил Майглоу.

Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить.

Док усадил меня и сказал, что когда речь заходит о взаимоотношениях между людьми в боевой обстановке, он предпочитает полную откровенность и потому должен начать с довольно неприятного заявления.

– Этот хвастун, ваш командир, был вчера у меня, – сказал Ренделл. – Он обеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет.

Пожалуй, я допустил непростительную глупость, тут же не обозвав Мерроу сукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью.

Вместо этого я принялся критиковать самого себя.

– Видите ли, док, я и в самом деле плохо сплю, а вот сегодня что-то слишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно говоря, даже побаиваюсь, как бы не перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь. Но я знаю одно, док. Очень хорошо знаю. Я не могу отойти в сторонку, бросить наш экипаж сейчас, когда нам осталось всего несколько боевых вылетов. Не могу. Не требуйте от меня. Но я в самом деле и нервничаю, и переживаю приступы страха. Не только со мной происходит такое – тем более я не хочу бросать свой экипаж. Меньше всего…

Так, описывая обычную психическую травмированность человека, хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня беспокоило: бойня, самоотверженная любовь, Дэфни, Линч, Мерроу, весь наш прогнивший мир.

Но и доктор, возможно, чтобы расположить к себе, задал шаблонный вопрос:

– А вы замечаете, – спросил он, – что боитесь не противника, а самого себя?

Я как раз думал о том, что каким бы милейшим человеком ни был наш старина док, весь этот бессмысленный разговор ни к чему не приведет, когда зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув свои роскошные усы, взял трубку, послушал и сказал: «Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку». Он прикрыл трубку ладонью и попросил меня на несколько минут выйти из кабинета в приемную; ему звонят об одном больном…

Я вышел, сел на табуретку и только здесь сообразил, что своей вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.

14

Доктор Ренделл никак не мог привыкнуть к телефонам. Он, видимо, представлял себе телефонные провода в виде простых тоненьких трубочек и считал, что надо разговаривать тем громче, чем дальше находится собеседник. Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот раз не очень напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал. Майглоу и Трейн, техники-сержанты из приемной доктора, имели обыкновение держать пари, пытаясь угадать по степени громкости разговора, с каким пунктом беседует врач.

– Ну, это не так далеко, – начал Трейн.

– А точнее?

– Ближе Портнита. – Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!

– Но дальше, чем с Холлом.

– В таком случае называй, дружище.

– Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый, куда мы послали на прошлой неделе восьмерых.

– Нет, не так далеко, – возразил Майглоу.

– А я думаю, что далеко.

– А я думаю, что это Кембридж.

– Полкроны?

– Эх, была не была! Деньги небольшие.

Сержанты решили навести справку у секретарши доктора Мэри Пидон из женской вспомогательной службы – не такой уж эффектной, но бойкой и кокетливой блондинки, слишком деловитой лично для меня, однако все-таки женщины, наделенной теми благословенными признаками своего пола, которые влекли на прием к старому костоправу некоторых людей, хотя они и бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется к доктору Ренделлу излить душу, вместо этого всегда говорили: «Иду потрепаться с Пидон». Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.

– Эх вы! – воскликнула Мэри.

– Давайте, давайте, сержант Пидон! – подхватил Майглоу, жуя слова, как окурок сигареты. – Не будьте таким сухарем.

– Кембридж.