Возлюбленная Казановы

Она плакала навзрыд. Что-то словно бы обрывалось сейчас в ее сердце. Она будто вновь и вновь теряла тех многих, многих, близких и далеких, любимых и врагов: Неонилу Федоровну и Леонтия, Хонгора и Анзан, Эльбека и Баграма, Гюлизар-ханым и Сеид-Гирея, Дарину и Гюрда, Славко и Хлою, Фальконе и Августу, и Макара-тюремщика, и Николку Бутурлина; и тех, кто был оплакан ею; и тех, кто просто исчез в дали времени: Алексея, Татьяну, Вольного, Лисоньку – всех, всех, всех! Она плакала и умоляла хоть этого, последнего оставшегося у нее друга не покидать ее. Не уходить. Не умирать. Ведь виновата она, а платить по долгам выпало ему, и этого ей не перенести, не пережить, не простить себе!

Вдруг чьи-то руки подхватили Елизавету под мышки и грубо вздернули с такой силою, что она невольно вскрикнула, рванулась, повернулась и обмерла, увидев графа.

Никогда еще не видела Елизавета ненависти в ее столь явном и прямом обличье. Ненависти испепеляющей, убийственной и убивающей. И, как зачарованная, смотрела в это искаженное лицо, глаз не могла отвести от заносимой Строиловым палки, удар которой должен был уложить ее на месте, раскроив голову.

Но тут истошный вопль воротил ее в чувство:

– Стой, Валерьян! Опомнись! Сейчас не время!

И не тотчас осознала Елизавета, что это розовокудрая Анна Яковлевна кричит, повиснув на плечах своего любовника, вцепившись в него, как кошка…

* * *

Первым чувством Елизаветы было недоверие.

Неспособна она была осмыслить, что движет ее неприятельницей, но знала доподлинно: не может быть сей порыв чувством добрым! И даже если бы она своими ушами услышала, как Аннета молит о снисхождении для будущей матери, все равно бы не поверила! (И правильно бы сделала, как покажут дальнейшие события… Но об том речь еще впереди.) Скорее, Анна Яковлевна сообразила, что даже и графу Строилову не сойдет с рук прилюдно убить свою жену, пусть она враг ему и открыто поперек мужа пошла.

И таково было влияние Аннеты на Валерьяна, что он опомнился, руку опустил и отступился от Елизаветы, весь дрожа. Только прорычал напоследок:

– Этого – в погреб, под замок, на хлеб и воду, ежели очухается. Никакой помощи ему не давать, не то со всех шкуру спущу! А ты к себе иди и остерегись попадаться мне на глаза! Иначе…

Глаза его вновь налились кровью, но Елизавета уже со всех ног неслась к дому, вспоминая слова Фальконе: «Ежели один раз пуля мимо просвистела, то сие не означает, что она вторично в цель не попадет».

Впрочем, еще и вечер не настал, как Елизавета вновь забыла об осторожности и твердо решила пробраться к управляющему: оказать ему подмогу, какая в ее силах. Понятное дело, надо быть самоубийцею, чтобы сделать это у всех на виду, и Елизавета решила дождаться ночи. Однако, чуть стемнело, обнаружила под своей дверью старшую горничную Агафью, на сей раз без жаровни и бутыли с уксусом, но с лучиною и недовязанным чулком.

Агафья уселась прямо на ступенях – судя по всему, следить за мятежной графиней. На Елизаветино возмущение она сперва отмалчивалась, крестясь, потом нехотя буркнула: барин, мол, велел. Приходилось признать, что Валерьян неплохо изучил нрав своей жены и принял меры предосторожности!

Елизавета вернулась к себе и призадумалась. Оставалось вылезти из окошка или пристукнуть окаянную бабу, но она не смогла решиться ни на то, ни на другое: боялась высоты, а Агафья… что Агафья – раба бессловесная! Убеги графиня из-под ее надзора, этой старой наушнице кожу со спины сдерут розгами; так что Елизавета принесет своему отчаянному безрассудству еще одну жертву.

От ярости и беспомощности она вдруг почувствовала себя такой измученной, будто все силы враз истекли из ее тела. Или это беременность сказывалась?.. Спасибо хоть на том, что нынче ни разу не тошнило; даже когда сердце зашлось при виде окровавленного Елизара Ильича или встретилась с безумным взором графа. Словно бы дитя ее, как и она сама, замерло, затаило дыхание во чреве, до смерти испуганное свирепостью того, от кого было зачато.