Возлюбленная Пилата

Нет, все это не имело значения. Клеопатра должна была свыкнуться с мыслью, что она для супруги прокуратора никто. Для римлянки из рода Скрибониев македонка или египтянка могла быть только накипью, букашкой. Чем-то в этом роде. Может быть, Клеопатра даже могла осквернять своим присутствием покои высокородной госпожи. Как дыхание нееврея оскверняло ортодокса… Хотя нет, оскверняющий все-таки имеет какую-то степень важности. Но для Клавдии Прокулы Скрибонии Клеопатра была не важнее, чем скифская пастушка, армянская кухарка, проститутка, рыба, кусок дерева.

Клеопатра допустила одну ужасную ошибку. Ошибку, которой она сначала гордилась. Она заявила Клавдии Прокуле, что она равна с ней по рождению. Как будто македонская египтянка может быть ровней римлянке. Тем более что она была незаконнорожденной дочерью сына Марка Антония. А сын Марка Антония, состоявшего в браке с Октавией, сестрой будущего императора Августа, был в свою очередь незаконно зачат Марком с длинноносой македонской египтянкой, которая уже до этого успела стать любовницей собственного брата и Гая Юлия Цезаря…

Это была ужасная ошибка, непростительный шаг. Претендовать на равенство и на родство! С кем! За это ее и наказали соответствующим образом, посылая в пустыню.

Таис и Арсиноя сдержанно высказывались по поводу своего нового статуса заложниц. Что лучше — счастье не ехать в пустыню или несчастье быть заложницами? Клеопатра не знала этого и вскоре перестала их расспрашивать. Так как никто не запрещал разговаривать с женщинами, то они время от времени слышали от слуг, которым приходилось теперь снабжать их питанием, более или менее искаженные сведения о событиях, происходящих за пределами крепости. Незадолго до праздника пасхи в Иерусалим, который и до этого казался переполненным гостями, прибыли еще несколько тысяч паломников. Становилось неспокойно. Среди жаждущих провести пасху в Иерусалиме были и такие, которые хотели использовать праздник в своих целях. Исполнив долг по отношению к богу и собственному народу, они собирались дать римлянам понять, что представители могущественной империи здесь нежелательны, ненавидимы, что они враги и захватчики.

— А что по этому поводу говорит прокуратор? — спросила однажды Таис, когда речь снова зашла о подстрекательствах и проповедниках, которые призывали к восстанию.

— Его это не волнует, — ответил слуга, принесший миски с жидким супом, едва ли имевшим съедобный вид.

— Но ведь подстрекательства всегда приносили только раздоры.

— А для чего здесь когорта? Самаритяне презирают евреев, потому что они вызывают у самаритян отвращение. Если будет смута, то можно рассчитывать, что их когорта будет биться сильнее и отважнее, чем это делали бы римские или эллинские воины.

— А как реагирует Кайафа? — спросила Клеопатра.

— Первосвященник? Ах, он слишком умен, чтобы что-либо делать. Он старается успокоить своих людей. У него ведь нет никакого выбора.

— Почему? Ведь он мог бы… — начала Арсиноя.

Но слуга перебил ее:

— Вряд ли он мог бы. Он знает, что Рим слишком могуществен, что прибудут легионы, если действительно произойдет крупное восстание. Он стал бы тогда первым, кого император приказал бы казнить. Поэтому Кайафа старается поддерживать мир. А если без его участия разразится восстание, то оно будет направлено и против него, потому что он поддерживает мир с римлянами. В любом случае, — ухмыльнувшись, заметил слуга, — вам, женщинам, безопаснее находиться здесь, в крепости.

Клеопатра за эти дни несколько раз пыталась пробиться к Пилату или хотя бы к Колумелле. Но каждый раз слуги, охранники или писари отклоняли ее просьбу: высокие господа якобы слишком заняты. «Заняты важными делами, — думала она с горечью. — Нет времени для накипи из Александрии. Для недостойной внимания букашки».

На утро шестого дня после неприятного разговора с Прокулой писарь Колумеллы пригласил ее к нему. Советник прокуратора принял Клеопатру в маленьком помещении, скорее всего в писарской комнате, где он отдавал приказы нескольким мужчинам и диктовал служебные письма.

— Продолжайте работать сами, — сказал он. — Я скоро вернусь.

Он привел Клеопатру в соседнее, еще более тесное помещение, в котором стояли только стол и несколько табуретов. Она подумала, что эта комната, очевидно, предназначена для охранников.

— Завтра мы выступаем в поход, — устало произнес Колумелла. — Ты готова?

— Как я могу быть готова? Я даже не знаю, что я должна взять из одежды, пропитания или… оружия.

— Не волнуйся. Ты будешь в составе группы воинов, которые будут ехать очень быстро. Так что тебе не придется брать с собой много продуктов и вещей. Хитон, пенула[31]

, шляпа…

— У меня нет ни плаща, ни шляпы — ничего такого, что я могла бы надеть в военный поход.

— Тебе все принесут. Я сейчас распоряжусь об этом. Если ничто не помешает, мы выступим через три часа после восхода солнца. Смотри, чтобы ты была готова к этому времени.

— А прокуратор знает, что я…

— Ничего не происходит без ведома и одобрения прокуратора.

Она кивнула.