Возлюбленная террора

— Так, говоришь, Прошка ужо взял себе надел?

— Ну, — Антип придвинулся ближе и жарко зашептал: — Прошка взял вот. А нам с тобой кто мешает?

Федор насупился:

— Об чем ты, не пойму.

Но Акима уже разобрало.

— Что мы, хуже Прошки, что ль? Нет! Так пошли в экономию, выберем и себе землицы. Застолбим, пока другие не расчухались.

Федор с сомнением посмотрел на соседа:

— Болдыревскую землю брать? А забыл, что летом за бунты в Борисоглебском-то уезде казаки творили? Нагайкой по заднице захотел?

— Так ведь не болдыревская земля уже! — убедительно сказал Антип. — Наша, по цареву повелению, наша теперича! То летом… Летом манифеста-то не было. А теперича — вот он тут! Так что смотри, не мы, так другие растащут. Добро б хозяева, а то так, навроде Прошки…

Федор смотрел на него — ив глазах уже металось сомнение пополам с жадностью…

Прикончив бутылку, мужики отправились к болдыревской экономии — взглянуть, что да как. К удивлению Серегина, там уже собралось полдеревни. Люди шумели, спорили, размахивая руками, как ветряные мельницы Всех перекрывал звонкий голос Прона Акимова:

— Мой кусок уж давно отмечен! Кто первый успел, тому и принадлежит!

— А это мы посмотрим! — возражали ему. — Сход решать должен, кому что в надел достанется!

Мнения разделились. Те, кто, как Прон, успел вовремя подсуетиться, настаивали на законности предыдущего раздела. Остальные же, такие, как Федор и Аким, кричали за передел. В конце концов, всем гуртом пошли осматривать господские земли, решая проблему на месте.

К толпе от экономии бежал перепуганный болдыревский управляющий:

— Стой! Стой, бесовские дети, куда!

Он растопырил руки, словно пытаясь сдержать напор толпы. Но мужики уже вошли в раж:

— Отойди! За своим, чай, пришли, не за чужим!

— Сумасшедшие! — кричал управляющий. — Остановитесь!

Его легко отбросили в сторону.

К вечеру следующего дня не только земля была поделена между Воронцовскими крестьянами, но и вывезен и поделен хлеб из болдыревских амбаров. Сама усадьба просто чудом уцелела, хотя мужики и в ней побывали. Хлеб потом возили продавать в Борисоглебск и Тамбов, а хозяйки не могли нарадоваться на обновы, извлеченные из господских сундуков. Болдыревский управляющий боялся нос высунуть из своего домика. Но вся эта «свобода» продолжалась меньше месяца…

Рассказ крестьянина села Воронцовки Тамбовского уезда Федора Андреева Серегина:

16 ноября Луженовский с двумя казаками приехал. На следующий день, часов в девять утра, около болдыревской конюшни и церкви было перепорото семьдесят пять человек.

16 стражники потребовали на усадьбу восемь человек. Потом все общество пошло на усадьбу освободить их. Но их не освободили. Этих восьмерых пороли 16-го без счета солдаты ременными плетями. Пороли при всем сходе в присутствии Луженовского. Выбирали людей, замеченных в чем-нибудь приказчиками Болдырева. Луженовский приговаривал при порке: «Не воруй!»

Еще оставалось предназначенных шесть, но их не секли — приехал становой и подал какую-то бумагу Луженовскому. Первого пороли в портах. Остальным Луженовский велел скинуть портки.

Всего арестовано девятнадцать человек.

Не только в Тамбовской губернии — по всей стране крестьяне восприняли манифест как разрешение брать у помещиков землю и хлеб. Свобода! Лозунг «грабь награбленное», так удачно выброшенный большевиками в массы через двенадцать лет, в октябре семнадцатого, и принесший им победу, созрел именно тогда, в девятьсот пятом. Однако слово «грабеж» вслух не произносилось. И крестьянские рассказы о тех событиях. особенно в пересказе профессиональных революционеров, подчас напоминают жалобы невинных овечек на злого волка. Вот, например, как выглядит повествование о бунте в Черниговской губернии в воспоминаниях социалистки-революционерки Марии Школьник, написанных уже в двадцатые годы. Школьник воспроизводит рассказ крестьянина:

«Когда мы услыхали про манифест, мы его поняли так, что нам разрешается взять излишек хлеба у помещиков. Мы собрались всей деревней, пошли к дому помещика, вызвали его и сказали ему: «Царь издал манифест; там сказано, что мы можем взять у тебя зерно. Дай нам ключ. Мы справедливо поделим и тебя не забудем».

Помещик стал на нас кричать и убежал назад в дом. Мы ждали, но он не выходил. Наконец, мы решили, что он ничего не слышат о царском манифесте. Тогда мы сломали замок, разделили зерно между собой и ушли домой. Это было утром.

К вечеру мы услышали шум, собаки залаяли. Мы вышли на улицу и видим: едет важный чиновник, а вокруг него казаки. Мы подумали, что он приехал, чтобы прочитать нам царский манифест. Мы вышли к нему навстречу с хлебом-солью и низко кланялись ему. Он приказал нам собраться на площади.,

Когда мы собрались, он закричал:

— Кто из вас первый вздумал бунтовать и идти против помещика, выходи вперед!

Мы все отвечали ему хором:

— Ваше высокоблагородие, мы не бунтовали, это в царском манифесте сказано, что мы можем взять у помещика хлеб.

— Я вам покажу, — заорал он, подскакивая к нам с нагайкой, — я покажу вам, что значит царский манифест! Давайте розги! Розги!