Возрождение

Мисс Шарп приехала сегодня около одиннадцати. Когда она пришла, ее щеки были совсем розовыми, и я видел, что ее разгорячила ходьба. Я жалел, что не вспомнил послать на станцию встретить ее.

— Думаете ли вы, что мы сможем работать здесь? — спросил я ее. — Нам осталась только заключительная глава, а затем книга будет кончена.

— Не все ли равно, здесь или в другом месте?

— Разве для вас не имеет значения окружающее?

— Думаю, что имело бы, если бы я творила сама, но теперь это все равно.

— Пишете ли вы когда-либо — я хочу сказать что-нибудь свое?

— Иногда.

— В каком роде?

На минуту она заколебалась, а затем сказала, как бы жалея о том, что говорит правду.

— Я веду дневник.

Я не мог удержаться от быстрого ответа:

— О! Хотел бы я видеть его… гм… я сам тоже веду дневник.

Она молчала. Я снова стал нервничать.

— Записываете ли вы впечатления, произведенные на вас людьми и вещами?

— Я полагаю, что так.

— Почему люди ведут дневники? — Мне хотелось бы знать, что она ответит.

— В том случае, когда они одиноки.

— Да, это так. Значит, вы одиноки.

Снова она дала мне понять, что с моей стороны было бестактно задавать вопросы личного свойства. Мне это показалось несправедливым, ведь если сказать правду, она должна была бы признать, что ее слова были вызовом.

— Вы объясняете мне, почему ведутся дневники, а когда я делаю соответствующий вывод, вы осаживаете меня. Мисс Шарп, вы несправедливы.

— Будет лучше заняться делом, — только и ответила она. — Будьте добры, начинайте диктовать.

Я был совершенно раздосадован.

— Нет, не стану! Если вы признаете, что, как я только что сказал, вы одиноки, то и я сегодня утром ужасающе одинок и хочу поговорить с вами. Не видел ли я вас в прошлую среду у герцогини де Курвиль-Отевинь?

— Возможно.

У меня в буквальном смысле слова не хватало смелости спросить ее, что она там делала. Как бы то ни было, она продолжала…

— Есть все еще много раненых, нуждающихся в бинтах.

Вот что! Конечно — она принесла бинты.

— Герцогиня великолепнейшая женщина, она была подругой моей матери.

Мисс Шарп внезапно потупилась — ее голова была повернута к окну.

— Во Франции много прекрасных женщин, только вы их не видите. Бедные, прямо чудесны — они теряют родных и близких и не жалуются, говоря только, что «это война».

— Есть ли у вас родные на фронте?

— Да.

Было слишком глупо так вытягивать из нее сведения, и я оставил это, но тут меня стало преследовать желание узнать, кем были эти родные. Если у нее есть отец, так ему по меньшей мере, пятьдесят и он должен быть в английской армии. Тогда почему она выглядит такой бедной? Это не может быть брат, — ее брату только тринадцать — может ли кузен считаться близкой родней? — или… не может ли она иметь жениха.

Мне стало нехорошо на душе от внезапной мысли об этом. Но нет, на ее безымянном пальце нет кольца, — я снова успокоился.

— Я чувствую, что вы могли бы сказать сто тысяч разных интересных вещей, если только захотели бы разговаривать, — выпалил, наконец, я.

— Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а для того, чтобы переписывать вашу работу.

— Разве это создает непреодолимую преграду? Вы не хотите по-дружески отнестись ко мне.

В этот момент в комнату вошел Буртон и, пока он был тут, она, не отвечая мне, выскользнула из комнаты. Буртон устроил ее в соседней с моей комнате, чтобы меня не беспокоил стук машинки.

— Мисс Шарп должна завтракать со мной, — сказал я.

Буртон кашлянул, отвечая:

— Очень хорошо, сэр Николай.

Это значит, что он не одобрял распоряжения. Почему? Право, эти старые слуги невыносимы.

Вошли допотопные лакеи, чтобы накрыть стол, и я приказал подать персики и виноград и наилучшее Шабли — я чувствовал возбуждение от того, что, благодаря моим маневрам, мисс Шарп должна была завтракать со мной.

Когда все было готово она, как всегда, невозмутимо спокойная, вошла и заняла свое место, под прямым углом от меня.

Сегодня ее руки не так уж красны, мне понравились их движения, когда мы принялись за еду — у нее тонкие кисти и она делает все так изящно.

Она не поклевывала свою пищу, как иногда делают небольшие люди, и чувствовала себя вполне в своей тарелке, зато я нервничал.

— Не снимете ли вы свои очки, — предложил я, но она отклонила это.

— К чему? Я вижу и сквозь них.

Это обескуражило меня.

Лакей осторожно налил Шабли. Она взяла вино, не делая замечаний, но на минуту вокруг ее рта образовалась презрительная складка. О чем она думала? Невозможно было сказать, не видя ее глаз, но, несомненно, с вином была связана какая-то циничная мысль. Судя по направленно ее головы, она могла читать этикетку на бутылке. Знала ли она, сколько вино стоило и не одобрила меня за это в военное время, или что?