Возвращение

- А что такое? - Козоле, сразу насторожившись, перестает смеяться.

- Да вот... - Тьяден тычет пальцем в пальто Фердинанда. - Сразу видно, что куплено у старьевщика.

- Осел! - свирепо шипит Козоле и отворачивается; но мне видно, как он краснеет.

Глазам своим не верю: Козоле и впрямь смущен и украдкой оглядывает свое пальто. Будь он в солдатской шинели, он никогда не обратил бы на это внимания; теперь же он потертым рукавом счищает с пальто несколько пятнышек и долго смотрит на Карла, одетого в новенький превосходный костюм. Он не замечает, что я слежу за ним. Через некоторое время он обращается ко мне:

- Скажи, кто отец Карла?

- Судья, - отвечаю я.

- Так, так... - тянет он задумчиво. - А Людвига?

- Податной инспектор.

- Боюсь, вы скоро не захотите знаться с нами - говорит он, помолчав.

- Ты с ума сошел, Фердинанд! - восклицаю я.

Он пожимает плечами. Я удивляюсь все больше и больше. Он не только внешне изменился в этом проклятом штатском барахле, но и в самом деле стал другим. До сих пор ему наплевать было на всякую такую ерунду, теперь же он даже снимает пальто и вешает его в самый темный угол зала.

- Что-то жарко здесь, - с досадой говорит он, поймав мой взгляд. Я киваю. Помолчав, он спрашивает угрюмо:

- Ну, а твой отец кто?

- Переплетчик, - говорю я.

- В самом деле? - Козоле оживляется. - А Альберта?

- У него отец умер. Слесарем был.

- Слесарем! - радостно повторяет Козоле, как будто это по крайней мере папа римский. - Слесарь, это замечательно! А я токарь. Мы были бы коллегами.

- Совершенно верно, - подтверждаю я.

Я вижу, как кровь Козоле-солдата начинает возвращаться к Козоле-штатскому. Он словно свежеет и крепнет.

- Да, жаль, что он умер. Бедный Альберт, - говорит Козоле, и когда Тьяден, проходя мимо, опять корчит презрительную мину, он, ни слова не говоря и не поднимаясь с места, ловко награждает его пинком. Это опять прежний Козоле.

Дверь в большой зал хлопает все чаще. Народ понемногу собирается. Мы идем туда. Пустое помещение, украшенное гирляндами бумажных цветов, уставленное пока еще не занятыми столиками, кажется холодным и неуютным. Наши однополчане собираются группками по углам. Вон Юлиус Ведекамп в своей старой прострелянной солдатской куртке. Отодвигая стоящие на дороге стулья, быстро пробираюсь к нему.

- Как живешь, Юлиус? - спрашиваю я. - А за тобой должок, не забыл? Крест из красного дерева! Помнишь, ты обещал смастерить для меня из крышки от рояля ладный крестик? Пока что можно отложить, старина!

- Он бы мне самому пригодился, Эрнст, - печально говорит Юлиус. - У меня жена умерла.

- Черт возьми, Юлиус, а что с ней было?

Он пожимает плечами:

- Извелась, верно, постоянным стоянием в очередях зимой, тут подоспели роды, а у нее уж не хватило сил перенести их.

- А ребенок?

- И ребенок умер. - Юлиус подергивает своими искривленными плечами, словно его лихорадит. - Да, Эрнст, и Шефлер умер. Слышал?

Я отрицательно качаю головой.

- А с ним что случилось?

Ведекамп закуривает трубку:

- Он ведь в семнадцатом был ранен в голову, так? Тогда все это великолепно зажило. А месяца полтора назад у него вдруг начались такие отчаянные боли, что он головой об стенку бился. Мы вчетвером едва с ним сладили, отвезли в больницу. Воспаление там какое-то нашли или что-то в этом роде. На следующий день кончился.

Юлиус подносит спичку к погасшей трубке:

- А жене его даже и пенсию не хотят платить...

- Ну, а как Герхард Поль? - продолжаю я расспрашивать.

- Ему не на что было приехать. Фасбендеру и Фриче - тоже. Без работы сидят. Даже на жратву не хватает. А им очень хотелось поехать, беднягам.

Зал тем временем заполняется. Пришло много наших товарищей по роте, но странно: настроение почему-то не поднимается. А между тем мы давно с радостным нетерпением ждали этой встречи. Мы надеялись, что она освободит нас от какого-то чувства неуверенности и гнета, что она поможет нам разрешить наши недоумения. Возможно, что во всем виноваты штатские костюмы, вкрапленные то тут, то там в гущу солдатских курток, возможно, что клиньями уже втесались между нами разные профессии, семья, социальное неравенство, - так или иначе, а товарищеской спайки, прежней, настоящей, больше нет.