Возвращение

Роженица, на которую натолкнулась Нюраня, была определенно из еврейских, последних, беженцев с запада СССР, теперь уже оккупированного фашистами. Беременную женщину затолкнули в поезд в справедливой надежде, что курская община позаботится, не оставит. А Курск уже не мог обороняться, хотя в народное ополчение, в истребительные отряды записались все мужики, кто мог двигаться. И сейчас они сражались на баррикадах и на заграждениях – с винтовками против танков.

Нюранин опыт общения с представителями еврейского квартала исчерпывался несколькими эпизодами.

Как-то в предродовой палате лежали всего лишь две женщины. Бывало их десяток, и крик стоял! Уши ватой затыкали. Одна из рожениц между схватками призналась, цепкой худой ладонью до боли захватив Нюранину руку, что она жена попа, репрессированного, сосланного и, возможно, погибшего, так как сведений о нем не имеют уже полгода. Вторая роженица была еврейкой – на улице схватки начались, доброхоты в больницу приволокли. Обычно еврейки рожали под присмотром своих акушерок и врачей. У попадьи был узкий таз плюс крупный плод. У Нюрани – невозможность сделать кесарево сечение. Потому что сроки для чревосечения прошли, да и единственная операционная занята – там пятый час бились, спасая милиционера с перитонитом. Этот герой несколько дней выходил на дежурство, имея гнойный аппендицит, и подстрелил-таки какого-то особо опасного бандита. Подстрелил и свалился. Теперь в коридоре дежурили, шагали из конца в конец люди в кожанках.

Еврейке, верещавшей так, что уши закладывало, Нюраня наложила на лицо марлевую маску, оросила эфиром. Еврейка стала тише, хотя рычала и брыкалась по-прежнему.

Умирая, попадья сказала, глядя на соседнюю кровать:

– Евреи – богоизбранный народ, а русские – народ-богоносец. Ты понимаешь, девушка-доктор? Прочитай надо мной молитву. Любую.

Нюраня не успела вспомнить слов молитвы, как попадья умерла. Вместе со своим ребенком, хотя его сердце, питаясь остатками живой материнской крови, простучало на пару минут дольше.

В предродовую палату, бодро шагая, вошли еврейские врачи в наспех натянутых белых халатах. Тогда-то Нюраня познакомилась с доктором Гильманом. Очень старый, седой и лысоватый. Не акушер-гинеколог по специализации, он работал терапевтом в районной поликлинике, но для еврейской общины был самым главным семейным доктором. Вместе они приняли роды. Их ведение Гильман полностью отдал Нюране, а сам только успокаивал роженицу, что-то приговаривая на идише, изредка с милой улыбкой извиняясь:

– Наша Сара очень эмоциональная особа, даже вздорная. Но это верный признак хорошей еврейской матери. О! Еврейская мама – особый человеческий женский тип. Дарвин, я извиняюсь, про него и не слыхал.

– Вы моей мамы не знали, – ответила Нюраня, косясь на второго доктора.

Он был помоложе, насупленный, не вмешивался, слова не сказал, стоял в стороне, наблюдал за Нюраней с готовностью оруженосца, которому только дай команду выхватить меч и крушить все вокруг.

– Мойша, иди, мой мальчик, – обратился к нему Гильман, – подготовь перевозку нашей дорогой Сары.

И «оруженосец» с готовностью подчинился, вышел из родовой палаты.

– Анна Еремеевна, – Гильман, старый коротышка, ей чуть выше пояса, захватил ее руки, – вы же ими чувствуете? Ведь чувствуете?

– Отпустите, – выдернула руки Нюраня, которая была уже кандидатом в члены партии и отчаянно травила в себе ненаучные видения.

– Конечно, конечно! Извините! – мелко закивал Гильман.

В то время, что принимала ребенка, и особенно когда старый еврей коснулся ее, Нюраня чувствовала странное с ним единение. Так не бывало с любимым – единственным Максимкой, с матерью, отцом, братьями, даже с учителем первым доктором Василием Кузьмичом, и с Ольгой Ивановной не бывало. Точно она, Нюраня, и этот старый еврей были из одной подпольной касты, которая изъяснялась друг с другом тайными знаками, да и не знаками вовсе, а как гипнотизеры.

– Всего доброго! – бесцеремонно попрощалась Нюраня. – Роженицу и младенца вы увозите, документы оформите, медсестра вам поможет. До свидания!

Вышла, не услышав ответного прощания. Если кто-то догадывался о ее тайном даре, Нюраня отчаянно злилась.

Это было год? Полтора назад? Два? Поток рожениц не утихал, и даты, месяцы, дни событий стирались, точно они были арифметическими примерами на школьной доске, которые дети стирали мокрой тряпкой после урока.

Второй раз, уже после начала войны, Нюраня увиделась с «оруженосцем» несколько недель назад, он пришел к ней в больницу.

Не успел поздороваться, как Нюраня неожиданно выпалила:

– Я вас помню! Мойша.

– Матвей Ильич, с вашего позволения.