Возвращение

Самым страшным для Нюрани было даже не открытие, что какой-то народ тебя, представителя другого народа, считает скотом. Немцы не марали ручек, для управления стадом животных они из самого стада выбирали пастухов – холопов. И были такие, как ее муж, про которых много лет назад сказал Некрасов: «Люди холопского звания сущие псы иногда – чем тяжелей наказание, тем им милей господа».

Чтобы защититься от бахвальства мужа, Нюраня столько передумала-перемыслила, сколько за всю предыдущую жизнь не случилось. Она всегда торопилась, вечно не хватало времени, а тут оно остановилось – шмякнулось в комнату, где сидит пьяный Емельян в кресле, а она напротив его, с вязанием в руках.

Вечер заканчивался тем, что самохвалебные речи мужа переходили в бормотание, потом он ронял голову на грудь, через минуту раздавался булькающий храп.

– Помочь, Анна Еремеевна? – входила в комнату Ревекка, переименованная в Раю.

– Помоги, Рая. Ты за ноги, я под плечи – несем.

– Давайте здесь разденем, он опять обмочился, испачкаем постель.

– Тогда сваливаем на пол, если тебя не шокирует вид…

– Совершенно не шокирует, – говорила Рая, расстегивая ширинку, стаскивая брюки с Емельяна. – Я три года ухаживала за парализованным дедушкой Яковом.

– Который дирижером был?

– Великолепным!

– Если человека, – рассуждала Нюраня, наблюдая за тем, как Рая переодевает Емельяна в чистые кальсоны, – не шокирует неприглядный вид человеческой плоти, то из него может получиться медик.

– Замечательная специальность! Но я мечтаю стать музыковедом. Исполнитель из меня средненький, а зачаточные способности раскрыть, описать словесно то или иное исполнение присутствуют, как и жажда этим заняться.

В обстоятельствах Раи мечтать о музыковедении было все равно, что тонущему в безлюдной болотной трясине человеку рассуждать о банкете, на котором он хотел бы присутствовать.

– Красота! – обозревала Рая результат своих трудов – обряженного в чистое исподнее Емельяна. – Теперь несем? Вы в голове, я в ногах.

Емельян держал Нюраню на коротком поводке. Поводок назывался Рая и ее сын Миша.

– По твоей милости, – говорил Емельян, – укрываем жидовку с жиденышем.

Нюраня молча соглашалась, терпела, вязала кофты и пинетки, но прекрасно знала, что чувство Емельяна к ней потеряло прежнюю остроту, этот холоп на фоне пьянства и к ее радости, утратил силу похоти. Однако у него оставалась священная любовь – дочь Кларочка. И так случилось, что Кларочка привязалась к Рае, которая ее учила рисовать, читать, нотной грамоте, играть на пианино или просто дурачиться, наряжаться, плясать по граммофон. Нюраня ничего этого не умела, и ее связь с дочерью закончилась, когда Клару отняла от груди, потом были няньки, няньки и няньки. Теперь, выполняя всю работу по дому, Нюраня, безусловно ревнуя Раю к дочери и так же безусловно сознавая собственную неспособность заниматься с Кларой так, как это делает Рая, отмечала странное. Клара, в отличие от большинства девочек… да что там большинства! От всех нормальных девочек! Не испытывает никакого интереса к младенцу Мише. Девочки ведь играют в куклы и обожают живых кукол – маленьких детей. Они, конечно, не могут возиться с ними часами, устают, начинают скучать. Но несколько минут побыть в роли настоящей мамы! Это же безумно интересно и приятно!

Клара в присутствии Раи и матери изображала некое подобие любви к маленькому Мише. Ее притворство било в глаза – пятилетняя девочка, даже с задатками великой актрисы, не способна задурить мозги взрослым своей игрой. Нюраня и Рая видели спектакль, но не обсуждали его.

Нюраня не рассказала, что однажды, когда Рая перебирала картошку в подвале, Миша заплакал – мощно, требовательно и громко, как плачут имеющие право на кормления мужики-младенцы. А потом вдруг заткнулся. Нюраня удивилась и поспешила в их комнату.

Клара забивала комки газеты младенцу в рот. Рвала газету, комкала и отправляла в рот, трамбуя указательным пальцем.

Нюраня заехала дочери в ухо, и та отлетела, скуля, в угол. Нюраня отчистила рот Миши, подняла его, держала за ноги, головой вниз и хлопала по спине – вдруг в дыхательные пути ошметки газеты попали.

Убедившись, что младенец не пострадал, положила его на кровать. Переживший нехватку воздуха, а затем странные теловращения Миша не вопил, а обиженно вякал, точно осмысливая происшедшее.

Нюраня повернулась к дочери – зверьку, забившемуся в угол. Хотелось действовать так, как действовала бы мать, Анфиса Ивановна. Схватила бы девку за шкирку да лупила бы ее башкой по стенкам: «Что ж ты, сволочь окаянная, учинить вздумала? В тебя самую напихать газетов, шоб знала!» И в то же время хотелось поступить так, как сделали бы Марфа и Парася: подхватили бы девочку, прижали к груди с причитаниями: «Доченька моя милая, ды какая тебя нелегкая подвигнула, да не захворала ль ты у меня, миленькая…»

Нюраня не успела выбрать стиль поведения, только протянула руку дочери, на которую та уставилась как на змею и завопила:

– Папа! Папа!

– Клара, успокойся! Мы сейчас все с тобой обсудим.

– Рая! Где Рая? Не хочу тебя! Рая!