Возвращение

Барри утирает слезы, на него навалилась вся эмоциональная тяжесть последних двух лет вместе с Хеленой и двух месяцев без нее. Он дождался этого седьмого юбилея временной линии лишь для того, чтобы понять, каково это – быть личностью со многими прошлыми жизнями. Понять себя целиком. Одно дело, когда тебе рассказывают, что у тебя была дочь. И совсем другое – помнить ее смех. Как ты впервые взял ее на руки. Все эти моменты в их совокупности оказались почти неподъемной ношей.

«Не возвращайся за мной, Барри».

Он уже вернулся. В то утро, когда он, проснувшись, обнаружил ее мертвой рядом с собой, он воспользовался креслом, чтобы вернуться на месяц назад и побыть с ней еще немного. Когда она снова умерла, он вернулся еще раз. И еще. Он десять раз убил себя в капсуле, пытаясь отогнать прочь молчание и одиночество своей жизни здесь без нее.

«Он ушел из этого странного мира чуть раньше меня, – цитирует Хелена. – Это ничего не значит. Для нас, тех, кто верит в физику, разница между прошлым, настоящим и будущим – лишь иллюзия, за которую мы упрямо держимся. Эти слова Эйнштейн сказал о своем друге Мишеле Бессо. Трогательно, согласись? И мне кажется, он был прав».

Барри на экране плачет.

Барри перед экраном плачет.

«Мне так хочется сказать: я не жалею, что случайно построила уничтожившее мир кресло, потому что иначе в моей жизни не появился бы ты. Но это, наверное, все же не слишком красиво. Если ты очнешься шестнадцатого апреля две тысячи девятнадцатого и вдруг обнаружишь, что человечество ничего не вспомнило и не самоуничтожилось, я хочу, чтобы ты прожил замечательную жизнь – уже без меня. Постарайся найти свое счастье. Со мной ты его нашел – значит, сможешь найти еще раз. Если же человечество вспомнит – мы сделали все, что смогли, и если тебе сейчас одиноко, Барри, помни – я с тобой. Может быть, не в твоем нынешнем мгновении. Но в моем. В моем сердце».

Она целует Барри рядом с собой, посылает воздушный поцелуй в камеру.

Экран темнеет.

Барри переключается на новости, в течение пяти секунд смотрит, как ошалевший ведущий «Би-би-си» сообщает, что по США ударили несколько тысяч ядерных боеголовок, и выключает телевизор.

* * *

Он идет через вестибюль к двери, защищающей его от убийственного холода.

С ним сейчас старинное воспоминание о Джулии. В нем она молода, как и он сам. Меган тоже с ними, они в кемпинге рядом с озером высоко в Адирондакских горах. Воспоминание кажется почти живым. Запах сосен. Голос его дочери. И однако боль от него заволокла сердце, словно черная туча.

В последнее время Барри много читал великих философов и физиков. От Платона до Аристотеля. От абсолютного времени Ньютона до относительности Эйнштейна. Из какофонического моря теорий и философий скалой выступала единственная истина – никто и понятия не имеет, о чем говорит. Блаженный Августин все прекрасно сформулировал еще в четвертом веке: «Что же есть время? Если никто меня не спрашивает, я прекрасно знаю что. Если спросят, я не знаю, что ответить спрашивающему».

В какие-то дни время кажется текущей сквозь него рекой. В другие – что он лишь скользит по ее поверхности. Иногда представляется, что все уже случилось, и он просто узнает об этом по капле, мгновение за мгновением, что сознание его подобно игле в бороздках пластинки, уже записанной – с начала и до самого конца. Что все наши решения, наши судьбы предопределены с первым нашим вдохом.

Барри читает данные на панели.

Ветер: безветренно

Температура воздуха: -83,9^o

F, -64,4^oC

Температура с учетом ветра: -83,9^oF, -64,4^o

C

Влажность воздуха: 14 %

Однако в такие ночи, когда сознание беспокойно, а сны полны призраков, время кажется вторичным по сравнению с главным движителем всего – памятью. Возможно, фундаментальной является именно память, а время рождается уже из нее.

Вызванная воспоминанием боль ушла, но Барри не жалеет, что оно его посетило. Он прожил достаточно долго, чтобы понимать – боль означает, что много лет назад, в мертвой временной линии, в этот момент все было замечательно.

* * *

Который час, неважно. Ночь продлится еще полгода.

Ветер стих, температура упала ниже минус шестидесяти, при которых замерзают ресницы. До исследовательской станции отсюда около полумили, в огромной полярной пустыне она – единственное пятнышко созданного человеком света. О пейзаже говорить не приходится. Барри сидит посреди плоской белой равнины из выветренного льда, простирающейся во все стороны до самого горизонта.

Кажется невозможным, что пока он сидит здесь в одиночестве посреди неподвижности, остальной мир рассыпается на части. И еще невозможней, что все это из-за кресла, случайно изобретенного женщиной, которую он любит.