Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

И вот однажды – я беру самое обыкновенное, привычное «однажды» – очередная телефонограмма, не дав доспать, тычет Тянкова ногами в сапоги. Сунув под локоть портфель, он сбегает по ступенькам вниз. У подъезда гудит машина. Пнул ногой дверь – и вот тут-то навстречу, подталкиваемая зыбким утренним ветерком, этакая вот легкая, завитая, как женский локон, благоухающая смолью стружечка. Тянков глазами по сторонам: никого (шофер возится с покрышкой). Быстро нагнулся – и легкая витуша, отершись спиралью о пальцы, – в портфель. Затем покрышка надвинута, захлопнулась дверца, и автомобиль – сквозь заседания, от подъездов к подъезду. Доклад, особое мнение. Еще доклад. Кто-то – цифру к цифре. И Тянков хочет по цифрам цифрами, привычно отстегнул портфель и пальцами по обрезу дел, но тут – опять – крохотная, мягким локоном извитая стружечка. И сразу же по суставам пальцев знакомое, казалось, затесанное жизнью ощущение меж указательным и большим – косой выступ рубанка, поверх кисти – шуршащее ласковое скольжение медленно свивающихся, благоухающих древесиной и смолами стружечных завитков. Товарищ Василий было руку назад, но поздно: из пальцев – нитями нервов в мозг – пунктир теплых уколов, в ухе скрипит невидимый станок, под локтем качается шершавая доска, а пальцы свело знакомым, внезапно проснувшимся старым плотницким зудом. Ответственный работник Тянков – вы понимаете – пробует пальца к карандашу, но они уже не хотят и требуют своего. Уже вкруг указательного обручальным кольцом цепкая стружечка, уже не кисть, вся рука, плечо, тело, стягиваясь и напрягаясь, зовет ту старую, годами вогнанную в кровь и мускулы, насильно разлученную с телом работу. Короче: деревенский Васька вновь предъявляет права на бытие; он молчал годы и годы, мог бы молчать и еще, но крохотная стружечка – и… Э, посмотрите, да она…

Мы – все, всей скамьей, взглянули вслед протянутому пальцу: стружка, как если б ей надоело слушать, вдруг, завращав спирали, легко подталкиваемая ветром, покатила вдоль дорожки. Казалось, ветром свеяло и рассказ. Но молчание длилось не долее минуты.

– Бог с ней. Мне вот как-то, – продолжал голос задумчиво и будто к себе, – попалась под ноги обойма. Так – обыкновенная, изржавленная дождями ружейная обойма. Где-то недалеко тут – на бульваре. Вмыло ее в песок, должно быть, еще в те, знаете, годы, когда разговаривали мы друг с другом выстрелами. А теперь опять… выставилась. Ну, я ее сразу понял. Сразу. Ведь что может сказать обойма: пять пуль – одна вслед другой – по пяти траекториям и в пять целей. Получалась сюжетная схема, вроде андерсеновской «О пяти горошинах» или наша русская – о царевиче и трех стрелах… Я не виноват, если пули оказываются современнее идиллических горошин. Итак, взяв пять жизней, пять новелл в обойму, я попробовал… но вам неинтересно.

Угрюмый собеседник не возражал. Еще минута – и за нашими спинами, гудя током, протащило по рельсам дребезжащий и охающий трамвай.

– Или вот: если писать об одном из городских самоубийств – старая, но не знающая сносу тема, – заглавие вон тут, в двадцати шагах, черным по белому, только обернуться и переписать.

Тот, кому говорили, и не шевельнулся, но я, оглянувшись, тотчас же увидел заглавие, действительно – черным по белому, под тремя красными огнями, на разграфленной, повисшей в воздухе доске.

– Да-да, – уронил остролицый, низко вдруг наклонившись, локтями в колени, – если бы я захотел когда-нибудь написать об одном из этих, что горлом в петлю или под перечерк лезвия, я бы назвал рассказ архипрозаично, по-городскому: «Остановка по требованию». Да. А раз есть правильно построенное заглавие, то с него, как с крюка шубу, и весь текст. Ведь заглавие – для меня это первые слова, которые должны вести за собой последующие, а там и последние. Впрочем, это как у кого. И вот, говорят, – продолжал он, вдруг повысив голос и блуждая взглядом по вспыхивающим навстречу ночи оконным квадратам, – что нет тем, что мы на бестемье, охотятся за сюжетом чуть ли не с гончими собаками, парфосно, каждую новую сцепку образов берут облавой, скопом, а между тем от этих проклятых тем, черт бы их взял, никуда ни спрятаться, ни уйти. Их – как пылин в солнечном луче или как москитов над болотом – это будет вернее. Темы?! Вы говорите, их нет. А мне вот ими мозг изгвоздило. И в сне, и в яви, из каждого окна, из всех глаз, событий, вещей, слов – роями: и каждая, самая махонькая, норовит жалом. Жалом! А вы говорите…

– Я, собственно, молчу. И думаю: голословие. У нас есть авторы…