Возвращение на родину

На это Юстасия сказала с затаенным лукавством:

— А поменялись бы вы с ним — вам меня, ему ваше богатство?

— И задумываться бы не стал, — ответил Уайлдив.

— Так как мы уже начали воображать то, что невозможно и нелепо, то, может быть, переменим тему?

— Хорошо. Я расскажу вам о своих планах на будущее, если вам не скучно слушать. Девять тысяч фунтов я сразу вложу в надежные бумаги, одну тысячу оставлю наличными, а на остальную тысячу буду год путешествовать.

— Путешествовать? Как хорошо! Куда вы поедете?

— Отсюда в Париж и проведу там зиму и весну. Потом в Италию, Грецию, Палестину — до наступления жаркой погоды. На лето уеду в Америку, а оттуда — это еще не решено, но, возможно, проеду в Австралию и затем вокруг Индии. К тому времени мне, вероятно, надоест кочевать. Тогда я должно быть, вернусь в Париж и буду там жить, сколько позволят средства.

— В Париж, — повторила она голосом тихим, как вздох. Она никогда не говорила Уайлдиву о парижских мечтах, которые заронил в нее Клайм своими рассказами, но вот Уайлдив идет с ней рядом, и он нечаянно стал властен осуществить все ее мечты. — Вы считаете, Париж такой интересный город? — добавила она.

— Да. По-моему, это средоточие всего прекрасного, что есть на земле.

— И по-моему тоже! И Томазин с вами поедет?

— Если захочет. Она, может быть, предпочтет остаться дома.

— Значит, вы будете повсюду ездить, а я сидеть здесь!

— Очевидно так. Но мы знаем, кто в этом виноват.

— Я вас не виню, — быстро сказала она……

— Да-а? А мне показалось, вините. Но если вам когда-нибудь захочется обвинить меня, вспомните о том вечере у Дождевого кургана, когда вы обещали прийти и не пришли. Вместо, того вы прислали письмо, и когда я его читал, сердце у меня так болело, как, надеюсь, ваше никогда не будет болеть. Это и была точка расхождения. Я тогда слишком поторопился… Но она хорошая женщина, и я больше ничего не скажу.

— Я знаю, тогда вина была моя, — сказала Юстасия. — Но это не всегда так было… Мое несчастье в том, что я слишком порывиста в своих чувствах. Ах, Дэймон, не укоряй меня больше, не могу я это вынести.

С милю или больше они шли молча, потом Юстасия вдруг спросила:

— Разве вам сюда по дороге, мистер Уайлдив?

— Сегодня вечером мне всюду по дороге. Я провожу вас до того холма, откуда виден Блумс-Энд, — сейчас поздно, не годится вам идти одной.

— Не беспокойтесь обо мне. Никто не заставлял меня выходить из дому. А вам лучше бы все-таки меня дальше не провожать. Мало ли что могут подумать, если нас увидят.

— Хорошо, тогда я вас здесь покину. — Он неожиданно взял ее руку и поцеловал — в первый раз после ее свадьбы. — Что это светится — вон на холме? — добавил он, как бы для того, чтобы скрыть эту ласку.

Она поглядела и увидела впереди мерцающий свет, исходивший, по-видимому, из открытой стороны стоящей невдалеке лачуги. Эта лачуга, которую Юстасия привыкла видеть пустой, теперь как будто была обитаема.

— Раз уж вы так далеко зашли, — сказала Юстасия, — то, может, проводите меня мимо этой хижины? Я рассчитывала где-нибудь здесь встретить Клайма, но его все нет, так я пойду побыстрее, чтобы захватить его еще в Блумс-Энде.

Они прошли еще немного вперед, и когда приблизились к этой трехстенной и крытой дерном лачуге, при свете костра и фонаря, прилаженного внутри, ясно стала видна женщина, распростертая на подстилке из папоротника, и кучка поселян, мужчин и женщин, стоящих вокруг нее. Юстасия не узнала миссис Ибрайт в распростертой женщине и Клайма в одном из стоящих мужчин, пока не подошла совсем близко. Тогда она быстро тронула Уайлдива за плечо и сделала ему знак отойти в тень, подальше от открытой стороны навеса.

— Это мой муж и его мать, — прошептала она прерывающимся голосом. — Что это может значить? Подойдите туда, потом скажете мне.

Уайлдив оставил ее, где она стояла, и подошел к задней стене лачуги. Затем Юстасия увидела, что он ее манит, и тоже подошла.

— Тяжелый случай, — сказал Уайлдив.

Отсюда им было слышно, что происходит внутри.

— Понять не могу, куда она шла, — говорил кому-то Клайм. — Очевидно, проделала большой путь, но куда — не захотела сказать, даже вот сейчас, когда могла говорить. Что, собственно, с ней, как вы считаете?

— Положение опасное, — ответил серьезный голос, в котором Юстасия узнала голос единственного в округе врача. — Оно еще несколько ухудшилось от укуса гадюки, но главное тут истощение сил. Мне кажется, она прошла исключительно большое расстояние.

— Я ей всегда говорил, что нельзя ей много ходить в такую погоду, горестно сказал Клайм. — А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром?

— Да, это старинное средство; кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, — отвечал врач. — О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопрос, не окажутся ли некоторые другие масла столь же действенными.