Возвращение на родину

Все это время Клайма не покидала мысль о его долге перед двоюродной сестрой. Он соглашался, конечно, что было бы недопустимой тратой ценного материала, если бы это нежное существо с таких еще юных лет и до конца дней своих было обречено всю бьющую в ней, как живая струя, веселость и обаянье изливать напрасно на бесчувственные папоротники и дроки. Но он оценивал все это скорее как экономист, чем как любовник. В свою страсть к Юстасии он словно бы вложил всю отпущенную ему силу любви, и больше у него не оставалось этого драгоценного качества. Вывод был ясен: нечего и думать о браке с Томазин, даже в угоду ей.

Однако была здесь и другая сторона. Когда-то давно миссис Ибрайт втайне лелеяла мечту, касавшуюся его и Томазин. Это не было желанье в точном смысле слова, а скорее именно заветная мечта, и состояла она в том, чтобы со временем и если это будет не во вред их счастью, Томазин и Клайм стали мужем и женой. Что же оставалось делать сыну, который так чтил память матери, как Клайм? Беда в том, что любая родительская прихоть, которую при их жизни мог бы развеять получасовой разговор, превращается после их смерти в непреложное веление с такими последствиями для детей, от которых родители, будь они живы, первые бы открестились.

Если бы дело шло лишь о будущем самого Ибрайта, он немедля и без колебаний сделал бы предложение Томазин. Он ничего не терял, выполняя волю матери. Но представить себе Томазин навсегда прикованной к человеку, давно умершему как муж и любовник (ибо именно таким ощущал себя Клайм), — вот мысль, которая его страшила. Только три действия вызывали в душе его живой отклик: ежедневное посещение маленького кладбища, где покоилась его мать, почти столь же частое паломничество по вечерам к более далекому погосту, где нашла себе приют Юстасия, и, наконец, подготовка к тому призванию, которое одно, как ему казалось, могло утолить его духовную жажду, — к призванию странствующего проповедника одиннадцатой заповеди[33]. Трудно поверить, чтобы Томазин было очень весело жить с таким мужем.

Все же надо ее спросить, рассудил он под конец; пусть сама решает. И с приятным чувством исполненного долга он спустился вниз однажды вечером, когда по долине вытянулась длинная черная тень от печной трубы, которую он несчетное число раз видал там при жизни матери.

В комнатах Томазин не было, он нашел ее в палисаднике.

— Томазин, — начал он. — Я давно хотел сказать тебе кое-что, касающееся нашего с тобой будущего.

— И ты хочешь сказать это сейчас? — быстро ответила Томазин и покраснела под его взглядом. — Погоди минутку, Клайм, дай сперва я, потому что как ни странно, а мне тоже давно уж нужно что-то тебе сказать.

— Хорошо. Тамзи, говори ты.

— Нас тут никто не услышит? — продолжала она, оглядываясь по сторонам и понижая голос. — Но сначала ты мне пообещай, что не рассердишься и не станешь меня бранить, если будешь несогласен с тем, что я задумала.

Ибрайт пообещал, и она пояснила.

— Мне, понимаешь, нужен твой совет, ты ведь мне родня и вроде как мой опекун, правда, Клайм?

— Гм, да, пожалуй, в некотором роде… Да, конечно, можешь считать меня своим опекуном, — сказал он, решительно не понимая, куда она клонит.

— Я собираюсь выйти замуж, — кротко сообщила Томазин. — Но я выйду только в том случае, если ты одобришь такой шаг. Почему ты молчишь?

— Прости, это так неожиданно… Но я, конечно, очень рад… И, конечно, одобряю, Тамзи, милочка. А кто же он? Не могу догадаться… Ах, нет, знаю это наш старик доктор! То есть, я вовсе не хочу сказать, что он старик, он, в конце концов, не так и стар. Да, да, я кое-что заметил — в последний раз, когда он тебя лечил!

— Нет, нет, — торопливо сказала Томазин. — Это мистер Венн.

Лицо Клайма вдруг приняло серьезное выражение.

— Ну вот, он тебе не нравится! И зачем только я об этом заговорила! — воскликнула Томазин почти с раздражением. — Да я бы не стала, только он все время так пристает, я уж не знаю, что и делать!

Клайм поглядел в окно.

— Нет, мне нравится Венн, — проговорил он наконец. — Он очень честный человек, однако не без хитринки. Ну и ловок тоже, вот — сумел тебя причаровать. Но, право же, Томазин, он не совсем…

— Не совсем нашего круга, ты это хочешь сказать? Я сама так считаю. И очень жалею, что тебя спрашивала, и больше о нем думать не буду. Хотя если уж мне выходить замуж, то только за него — это я должна признать!

— Ну почему же, — заговорил Клайм, тщательно скрывая свои прежние и внезапно прерванные намерения, о которых Томазин, видимо, не догадывалась. — Ты могла бы выйти за врача, или учителя, или еще кого-нибудь в этом роде, если бы переехала жить в город и завела там знакомства.

— Не гожусь я жить в городе — я очень деревенская и совсем простушка… Ты разве не заметил?

— Замечал, когда только что приехал из Парижа, а теперь — нет.

— Это потому, что ты и сам стал немножко деревенским. Нет, я ни за что на свете не могла бы жить на городской улице! Эгдон, конечно, страшная глушь, медвежий угол, но я здесь привыкла и нигде больше не могу быть счастлива.

— Я тоже, — сказал Клайм.