Возвращение Остапа Крымова

Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, Нильский, знавший привычку княгини ложиться поздно, решил объясниться немедленно. Как был, в ночной рубашке и колпаке, который стягивал во время сна его длинные волосы, Нильский начал красться по винтовой лестнице на мезонин. Добравшись до комнаты своего кумира, Сан Саныч неуверенно поскребся в дверь. Приняв невнятный стон, изданный княгиней, начинающей тонуть в первых волнах сна, за разрешение войти, Нильский, стараясь не разбудить обитателей дома, бесшумно проскользнул в комнату. На цыпочках он подошел к кровати, по дороге больно ударившись о стул, наклонился над княгиней и хотел спросить ее разрешения включить свет. Именно в этот момент он был встречен таким криком, которого не слышал даже в самых черных американских фильмах ужаса. От неожиданности и испуга в недрах тела Нильского оборвались все внутренности. Ничего не соображая, он рванулся к двери, натолкнулся на все тот же злосчастный стул и, потеряв равновесие, рухнул на пол. От этого удара старый аварийный дом всем своим существом издал глухой недовольный стон. Вскочив на ноги, Нильский продолжил свое неумолимое, как движение нерестящегося лосося, стремление к двери, но в темноте больно и обидно врезался в буфет. В кромешной темноте под повторный убийственный визг княгини на пол посыпались старые тарелки Даниловны. Окончательно потеряв ориентацию в пространстве, в состоянии, близком к помешательству, Нильский из последних сил рванулся в сторону единственного освещенного окна и судорожно начал дергать раму. Тут его, как пуля, настигшая арестанта на тюремной стене при побеге, догнал последний животный вопль княгини. В этот момент в комнате зажегся свет, спасший Нильского от разрыва сердца. На пороге в одних трусах с табуретом в руке стоял Остап, прикидывающий, в кого его запустить — в белую фигуру, пытающуюся выскочить в окно, или в истошно орущую княгиню. Когда Остап окончательно решил, что табурет скорее всего предназначен Марии Сергеевне, разрывающей своим визгом барабанные перепонки, та наконец замолчала, принеся всему дому и трем ближайшим кварталам немыслимое облегчение. Мерзкая трясущаяся фигура у окна обернулась и оказалась Нильским. Княгиня, видимо придя в себя, в негодовании схватила с ночного столика статуэтку из неизвестного черного камня, выполненную в виде фигурки белого медведя, и изо всех сил запустила ей в Нильского. Описав пологую дугу, каменный медведь ударился о коленную чашечку возмутителя спокойствия. На этот раз тишину ночи разрезал нечеловеческий вопль Нильского, вызванный резким болевым ощущением в ноге. С криком: «Княгиня, еще не время разбрасывать камни!» Остап схватил за шиворот Нильского, собирающегося упасть на пол, и поволок его вон из комнаты. Тепло, по-отечески похлопав президента по спине табуретом, Крымов успокоил его уже в коридоре.

С первых же минут допроса, учиненного на кухне, Нильский раскололся и признал себя виновным в том, что не сумел обуздать внезапно нахлынувший на него приступ страсти. Посочувствовав незадачливому влюбленному, Остап посоветовал ему впредь заниматься с княгиней любовью только днем с предварительным письменным уведомлением, дабы избежать дальнейших эксцессов.

Накануне …

Тускнея и обостряя запахи и звуки, вечер переходил в ночь. Большой старый пес, положив морду на лапы, не спеша размышлял о жизни.

Нестерпимо противно пахло соседским Мурзиком. Пес знал, что когда он обретет свободу, — а это случится рано или поздно, — первым, до кого он доберется, будет, конечно, этот пройдоха Мурзик.

«Глупые люди так и не понимают причину вековой ненависти собак к котам. А корни на самом деле в классовой борьбе. Какими это заслугами котам дарованы такие привилегии? Хочешь — работай, хочешь — нет; хочешь — ловишь мышей, хочешь — спишь; жратва в любое время суток. Ни одно животное так не барствует. У, буржуи!»

Под хвостом беспокойно завозилась блоха. Три секунды пес ждал, пока она угомонится, и, не дождавшись, неистово заклацал зубами в густой нечесаной шерсти. Только услышав на зубах знакомый приятный хруст и уловив запах раздавленных блошиных внутренностей, пес вернулся к своим размышлениям. Он знал всех своих блох. Целыми днями и ночами они прочесывали заросли его шерсти, творя свой незамысловатый быт. Длинными зимними ночами пес мысленно прослеживал маршруты их движения, следил за их семейными отношениями и, казалось, знал по именам. «Мы с тобой — одной крови», — как будто говорили они ему. Лицемеры. Пес и без них знал, что это так.

«Не пойму, как это люди живут без блох? Говорят, в Америке у каждой блохи — своя собака. Вообще, люди — какие-то недоделанные существа. Шерсти нет, на двух ногах далеко не убежишь. Болеют каждый месяц. Зато спеси, как у Мастино Неаполитано».