Возвращение росомахи

— Люблю огонь. Он живой. Рождается крохотным язычком, а покормишь дровами — вырастает до жаркого солнца. Согреет и умирает.

Действительно, пламя костра завораживает, глядя на него, как будто попадаешь под гипноз невидимых сил. Не случайно наши предки боготворили и берегли огонь.

— Костер обещает ясную погоду, — неожиданно изрек удэгеец.

Я с недоумением глянул на него.

— Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, на костер смотри, — довольный произведенным эффектом, произнес Лукса. — Видишь, по краю угли быстро покрываются пеплом — быть солнцу. Если тлеют долго — быть снегу.

Попив чаю и отогревшись, зашагали к «дому».

Добрались засветло и пировали до ночи.

Лукса, забыв про язву, отправлял в рот самые жирные куски. Когда я пил наваристый бульон в прикуску с сухарем, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужто зуб? Схватил зеркало — точно: передний клык обломился.

— Отомстил миша, — прошептал суеверный удэгеец.

— Лукса, да медведь тут совсем ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло, — возразил я, хотя сам тоже невольно вспомнил сломанный клык.

Тала

Выхожу все раньше и раньше, а возвращаюсь все позже и позже. И это при том, что день заметно удлинился. Если в начале сезона я ходил по пять-шесть часов и путики были не более пятнадцати километров, то сейчас путики вдвое длиннее и снег месишь, зачастую по целине, десять-одиннадцать часов кряду. Однако светового дня все равно не хватает: так хочется найти более уловистое место и расставить как можно больше ловушек.

Этой ночью приснилось, как будто поймал двух соболей, причем второго — в последнем капкане в конце путика. Наяву все так и произошло. Первого снял в теснине между сопок. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, я уже не разыскал бы его: от постоянных ветров снег в этом месте спрессовался, и соболь, протащив капкан с потаском более ста метров, оставил на нем лишь едва заметные царапины. По ним-то и обнаружил зверька, застрявшего в переплетении лоз дикого винограда. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.

Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал:

— Хороший охотник видит зверя сквозь сон, — и, привычно глядя в огненный зев печурки, добавил: — Настоящим охотником стал. Человека шибко трудно разглядеть — время надо, но на медвежьей охоте сразу видно. Я все думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет — оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Зимовье поставим. Тепло, просторно будет.

От таких слов у меня приятно защемило сердце. Упругий, судорожный ком сдавил горло. Не в силах вымолвить ни слова, я молча пожал сухую, крепкую руку наставника. Нахлынувшее чувство признательности искало выход. Хотелось сделать что-нибудь приятное для этого скупого на похвалу человека, ставшего мне близким, почти родным за время охоты. Я снял с себя серый, толстой вязки шерстяной свитер и смущенно протянул ему.

Лукса обрадовался подарку, как ребенок.

— Спасибо, бата. Надевать буду, тебя вспоминать буду.

Надо сказать, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящему осознал, как мне не хватает его, в тот день, когда он не вернулся из стойбища после Нового года. С ним было легко и надежно. Общение с ним учило меня понимать тайгу, повадки зверей, птиц; я стал чувствовать себя частицей этого великолепного и богатого края.

Через неделю завершится промысловый сезон. Охотники покинут свои участки, и на всем протяжении Хора, от истоков до Гвасюгов, река опустеет. А кажется, только вчера я вынимал из капкана своего первого соболя. Вот уж действительно — время на охоте течет медленно, только когда готовишь ужин.

На обрывистых южных берегах снег начал подтаивать. Кое-где даже выросли настоящие сосульки. В воздухе завитал свежий хвойный аромат. Тонконогий паук, обманутый теплом, вылез из своего убежища и разгуливал по отмякшему снегу.

В бассейне Буге есть еще один уголок, посещение которого всегда волнует меня. Находится он в конце Глухого. В этом месте растет диковинное дерево: искореженный временем тис, или негной-дерево. Внешне нечто среднее между елью и кедром. На нем, из-за обилия веток с густо растущими плоскими хвоинками, к концу зимы скапливается гора снега. Видимо, по этой причине верхушка обломана, а ствол расщеплен почти до основания, отчего он напоминает старый гриб с треснутой красноватой ножкой и массивной шляпкой — белой сверху, зеленой снизу.

Негной-дерево доживает до сказочного возраста в три-четыре тысячи лет. Растет оно очень медленно и достигает метр в обхвате к исходу второго тысячелетия. Мой тис, судя по толщине ствола, был старцем еще до возникновения Киевской Руси.