Возвращение с того света

Ирина вдруг почувствовала, что голодна как волк и не стала отнекиваться. Чай был крепким и ароматным, пирожки с домашним вареньем таяли во рту, а религиозная пропаганда, прилагавшаяся, как вскоре выяснилось, к угощению, хоть и была прямолинейной и неприкрытой, не оставляла, тем не менее, впечатления навязчивости. "Да, – сказала Светлана, – я в церкви с самого первого дня. Я похожа на фанатичку? Нет? Странно, потому что я – самая настоящая фанатичка. Просто потому, что Учитель прав. Да, он действительно святой. Мертвых он не оживляет, но душевные раны исцеляет, как никто. Беседы с духами? Ну, это уж как когда.

Сами понимаете, призраки – народ недисциплинированный, захотят – придут, а не захотят, так хоть в лепешку расшибись…"

Это говорил человек с высшим образованием, говорил спокойно, словно о расписании движения пригородных электричек или о погоде, и это было убедительнее любых молитв и свидетельств с пеной у рта. В этой речи было очень мало ссылок на высшие силы, напротив. "Человек – часть Вселенной, – говорила Светлана, – и, если какая-то часть организма начинает гнить, отравляя все тело, как следует поступить с больным органом? Да, поначалу это кажется не правильным, диким. Нас слишком долго заманивали в рай сладенькой ложью христианства, но признайтесь: неужели вам никогда не приходило в голову, что без некоторых людей мир стал бы светлее, а воздух – чище? Нас не любят именно эти люди. Их религия – склока, их Бог живет в водочной бутылке, их Священное Писание – книга жалоб и предложений, их исповедь – анонимный донос, их мать – подлость, их отец – зло.

Мои слова – пустой звук, но разве он не находит отклика в вашей душе? Еще чаю?

Да кто вам сказал, что ненависть разрушительна?

Разрушительна любовь – она делает нас слабыми, уязвимыми и бездеятельными. Любовь почти всегда несчастна и безответна, ненависть же в девяноста девяти случаях из ста взаимна. Когда вы бьете молотком по гвоздю или рубите дерево, которое потом станет частью вашего дома или даст этому дому тепло, вы не испытываете к гвоздю или дереву любви, вы их ненавидите за их тупую неподатливость, за те усилия, которые вам приходится затрачивать. Разве нет? И разве это не созидание? Гончар, центруя глину, давит ее обеими руками, давит изо всех сил, словно душит врага. Высший акт созидания – зачатие новой жизни – со стороны больше похож на смертельную схватку, на изнасилование и убийство… Да и только ли со стороны?

Берите пирожки, не стесняйтесь. Мама напекла целое ведро."

Той частью своего разума, которая еще сохраняла способность к критическому анализу, Ирина понимала, что ее собеседница слегка передергивает, подтасовывая факты под свою вполне искреннюю убежденность. Но в то же время слова Светланы будили в ее душе странный отклик, взбаламучивая годами копившийся на дне сознания темный осадок – большие обиды и мелкие поражения, пренебрежительно-покровительственное отношение заказчиков – разбогатевших бандитов, и слова встреченного утром хама, которому было наплевать, с кем он разговаривает, ему хотелось кого-нибудь оскорбить и он сделал это, не задумавшись даже на секунду.

Это было христианство наоборот, но что, спросила себя Ирина, дало мне христианство, кроме чувства неловкости, когда входишь в церковь под перекрестными недобрыми взглядами вечно торчащих там засаленных старух? Какая уж тут любовь, когда они шипят тебе в спину, как клубок рассерженных гадюк? Бог христиан не шевельнул и пальцем, чтобы спасти самых близких ей людей, даже того, кто еще не успел ни в чем провиниться перед ним. Когда сумасшедший с коротким автоматом наперевес убивал их, Бог спал или слушал лживые молитвы церковных старушенций – тех самых, которые еще совсем недавно затаптывали друг друга в очередях за дешевыми продуктами и готовы были в случае необходимости снова топтать, рвать, убивать, прогрызая себе дорогу к лишнему, чаще всего ненужному им, куску.., из большой любви к ближнему, разумеется.