Возвращение снега

Вспоминается история, рассказанная в свое время Ольгой Берггольц. В войну поэтесса поехала в часть, где натаскивали собак кидаться под танки с взрывчаткой. Расчувствовалась: «А собачек не жалко?» На что ей резонно заметили: «Людей жалчее».

В переходе под Невским сыро, полутемно, играет разнообразная музыка, притоптывают, припевают на попугаичьем языке замороченные роком бедные наши худосочные юнцы, негодные к воинской службе по недоразвитости. Примостился на ящике мой ровесник с гармошкой...

Послышатся всхлипы тальянки по мере схождения вниз,

о бывшей когда-то землянке играет седой гармонист.Глаза его впалы и узки, потупленный взор не горит; вздыхая басами, по-русски о чем-то гармонь говорит.

И вспомнишь душой неусердной, как бабушкин ласковый сказ...О, Господи милосердный, помилуй беспамятных нас!

Как-то я видел в переходе под Невским пели папа, мама и мальчик лет десяти, в общем, молодая, как говорится, работоспособная семья. Все трое были зрячие, но пели, как слепцы, с невидящими, устремленными в высь глазами, будто читали молитву: «Выстрел грянет. Ворон кружит. Мой дружок в бурьяне неживой лежит». Петербургская семья просила подаяния Христа ради.

Их горлышки трепетно тонки, их неутоляема грусть.В уставленной наземь картонке бумажки нестоящей хруст.

Я сытый, не прошу Христа ради, но я видел, слышал, ЭТО во мне, моя душа сжата пястью отчаяния кого-нибудь из моих сограждан. Один человек, побывавший во многих странах, сказал: «Ты грустный; нигде в мире нет таких грустных лиц, как у нас». Это в нас человеческое, когда это выбьют — рекламой «Сникерсов» и шоколада «Серената», — наступит царствие сатаны.

Идучи по Невскому в чаянии пищи насущной, всякий раз заглядываю в главную — по местоположению, площади торгового зала — кулинарию. Пища насущная — одно, но в главной кулинарии на Невском есть еще и другое. Кто бывал на этой фабрике-кухне (а кто из петербуржцев не бывал?), должно быть, догадался, куда я клоню. Ну да, к главному прилавку с цыплятами «табака», заливными в формочках, тушеной капустой со свининой, перловой кашей, винегретом, пловом, жареными навагами и хеками. За прилавком стоит (два дня стоит, два отдыхает) ничем особо не примечательная женщина в белой курточке. Отстоите очередь, поравняетесь с хозяйкой ассортимента яств, скажете ей: «Мне полкило винегрету и триста граммов плова». Она поднимает глаза, распахнет ресницы, и вы унырнете в такую голубизну, в такую незатуманенность, в такое васильковое поле... Она вам скажет: «Сегодня плов у нас не очень удался, возьмите лучше капустки со свининкой». Как привередливый петербуржец вы проворчите: «А это съедобно?» Несъедобного у нас не бывает, — постоит за свою фирму синеглазка из главной кулинарии на Невском. И вы возьмете капустки со свининкой.

Впрочем, все это было и миновало, я позволяю себе ретроспекцию. Долгое время прикармливаясь из главной кулинарии (по старым ценам), однажды, приблизившись к обладательнице немыслимой голубизны глаз, я сказал, то есть как-то само сказалось: «Вы меня давно кормите, мне без вас все равно не жизнь. Давайте поженимся». Синеглазка посмотрела серьезно, не удивилась; ее глаза имели оттенки для каждой фазы души. Сказала без игривости, как решенное: «Давно пора». Я спросил: «Как вас зовут?» Она ответила: «Татьяна». Я тоже назвался.

Итак, она звалась Татьяна. Все ее существо как бы отвечало предназначению: утолять голод, услуживать, быть хозяйкой стола, с женской уютностью, мягкостью, полюбовностью. В русской манере, в северном исполнении.

Разумеется, я пошутил: мой лимит жениховства выбран — но и вслух помечтал. Татьяна меня поняла, осталась по ту сторону прилавка, я — по эту.

Со временем очереди у Татьяниного прилавка не стало. Вошедший в кулинарию прочитывал цены, остолбеневал, шевелил губами, что-то шептал. Татьяна стояла за прилавком одна-одинешенька, как брошенная после масленицы в великий пост Снегурочка. Иногда к ней кто-нибудь подходил, она взвешивала на блюдечке толику винегрету или еще чего-нибудь, выдавала к блюдечку ложечку. Толика тут же съедалась. И я подхожу, уныриваю в Татьянины омута, осведомляюсь: «Танечка, как ваша жизнь?» Она распахивает ресницы, отвечает серьезно: «По-всякому. А как ваша? Вы похудели».