Возвращение в Египет

Не исключаю, что отказ от царства Николая Романова, как и Мясников, «побежавший» вел. кн. Михаила, есть попытка достроить до верха бегунскую иерархию. Окончательно сделать Новый Израиль царством Исхода, царством удаления, бегства от зла. Убиты же оба из-за страха, что непрочны, что ни тому, ни другому недостанет веры, сил бежать не оглядываясь. Как Лотова жена, они – следом и весь народ – однажды обернутся на полпути между грехом и добром и превратятся в соляные столбы.

Коля – дяде Артемию

Для кормчего весь мир – Содом, спастись в котором дано одному Лоту с семейством. И то, если он бежит, не медля и не оглядываясь. Кто не послушался Господа, решил остаться, законная часть греха, лишь сделавшись странником, номадом, можешь надеяться на снисхождение. Даже если от того, к чему прирос, тебя оторвали силой, это благо.

Дядя Ференц с ним бы согласился, он пишет мне: «Революция „побежала“ царя и вел. кн. Михаила, лишила их места прежней оседлости и погнала бог знает куда, как перекати-поле. Революция сделала их гонимыми, преследуемыми, и пермский Мясников убедил товарищей по Совету рабочих и солдатских депутатов, что венценосных особ – только бы не вернулись на круги своя – надо убить вот так, на ходу. Убить как истинных, природных бегунов и тем спасти».

Мясникова, писал мне Ференц, нельзя равнять со Сталиным. Что для одного благо, для другого – зло. С числом погибших это не связано. Сталин тоже вырывал с корнем, обрубал всё, что связывало человека с семьей, с домом, в котором он родился и вырос, что было для него так же привычно, как для евреев – жизнь и пастушество в земле Гошен. Но дальше он под конвоем вез несчастных строить царские города, до смерти крепил зэков к ненавистной работе. А чтобы народ о побеге и помыслить не мог, со всех сторон окружал его колючей проволокой и вышками с часовыми.

Папка № 20 Москва, сентябрь – октябрь 1964 г

Коля – Михаилу Пасечнику

Дядя Януш, наезжая в Москву, обычно останавливался у нас. Замечателен он был одним: раз затронув тему, уже не мог с нее слезть. Что-то он наверняка знал и раньше, но многое, тут нет сомнений, приходило ему в голову прямо за разговором, и вот всё это без разбора вываливалось на стол. Януш до революции собирался принять постриг, окончил семинарию, затем два курса Киево-Могилянской академии, он любил учиться, был дотошен, даже въедлив, среди светских дисциплин особо почитал логику, но в шестнадцатом году сдружился с социал-демократами и о монашестве больше не вспоминал. После революции он, хоть и не без труда, получил юридическое образование. В смысле наук это было несложно, программы университета и академии наполовину совпадали – языки древние и новые, те же логики – формальная и математическая, но что касается анкеты – здесь были проблемы.

Янушу помогли две вещи: во-первых, он поступил на юрфак Киевского университета еще при Скоропадском и, пока всё утрясалось, пока у большевиков дошли руки и до образования, уже окончил четыре курса, но главное – тогда же, при Скоропадском, он путался с несколькими видными большевиками, по просьбе товарищей по университету укрывал их у себя на квартире. Теперь они, в свою очередь, дали ему доучиться, поддерживали понемногу и дальше.

К концу двадцатых годов Януш был членом партии и старшим юрисконсультом в республиканском арбитражном суде. Убежден, что, конспирируя с марксистами, он и впрямь сочувствовал социал-демократам, как раньше, мечтая о постриге, собирался всю жизнь посвятить служению Господу, но развитие его шло причудливо, и я Януша запомнил уже отнюдь не коммунистом. Вряд ли он звонил об этом по всей округе, но в нашем доме Януш не скрывал, что теперь – убежденный монархист. В то же время помню, что к Николаю II он относился с печальной снисходительностью. Жалел его, признавал принятый им конец мученическим, но всякий раз, едва речь заходила о Екатеринбурге, повторял, что для него, Януша, помазание на царство – акт божественной, а не человеческой истории, и отказаться от избранничества никто и ни при каких обстоятельствах права не имеет. Помазанный на царство и пострадать должен на царстве. Он любил цитировать Грозного, который в одном из писем Курбскому писал, что как можно, обидевшись на человека, изменить Богу, и считал, что в семнадцатом году Николай II именно это и сделал.