Возвращение в Москву

– Чилдрен! – прокряхтел второгодник Робик, все-то в жизни познавший, в том числе и плотскую любовь – замечательные были кусты в школьном саду. Дебри! Джунгли! – Чилдрен! – косо ухмыльнулся он, и сарказма в его ухмылке было на тысячу рублей, не меньше. Затем он обернулся и окатил опытным плейбойским взглядом Светку Азаркину, не бог весть какую красотку, надо сказать, но дородности у девицы хоть отбавляй в четырнадцать-то лет. Светка немного покраснела, но этак горделиво, со знанием дела. Робик ей подмигнул и распустил мокрые губы. От него несло баночным пивом, напитком аристократическим по здешним понятиям. Недопитая банка стояла под партой.

– Maybe you have any dreams, – вяло настаивал Юрий Алексеевич, игнорируя антрепризу Нелепского.

Но никто не проявлял желания делиться своими мечтами. Юрий Алексеевич предполагал, что делиться, в общем, нечем. Скорее-то всего. Стремления у этих тупиц-акселератов одни – потискаться на танцах в клубе да по кустам пошастать. А в остальном – полная неопределенность. Между прочим, нет никакой гарантии, что они понимают то, о чем он их спрашивает. Коровы быстрее научатся языкам, чем эти… дети, прости господи. Первичная протоплазма, а не дети. Все без толку. На кой ляд им школа? Закрывают, к всеобщему облегчению, местную каторгу для несовершеннолетних, всем мороки меньше.

– Хорошо, – устало сказал Юрий Алексеевич, – раз никто ни о чем не мечтает и никуда не собирается… Урок окончен. Всего вам наилучшего, господа. Если есть желание, можете попрощаться с вашей альма-матер.

– Загнул по матушке, – хихикнул обнаглевший Робик. – А желание-то есть. Кое-какое, – снова обернулся он к Светке. Та, опустив глазоньки, запихивала в сумку школьные принадлежности.

Интересно, презервативы у нее из пенала не посыплются, подумал Юрий Алексеевич. И еще он подумал, что даже на зоне не был столь циничен. И еще он подумал, что превращается в мизантропа, и, слава небесам, что школу закрывают, потому что еще год, и он сделается не то что мизантропом, а маньяком, просто передушит все юное население Генераловки, чтобы не размножалась такое ничтожество. А ведь все росли у него на глазах, и тот же Робик Нелепский еще года три-четыре назад являл некоторые признаки интеллекта, пока не задавила их скороспелая самцовость.

Школа закрывалась. Зимние ураганы сдували слабое проржавевшее железо с крыши, с потолков текло, штукатурка местами осыпалась до дранки. Ветхие рамы не держали стекол, почти не осталось лепнины на фасаде – попадала. Канализация прогнила, и специфический душок разносился сквозняками по всему зданию. Паровые батареи погибли, и зимой находиться в помещении школы без тулупа и валенок представлялось ничем не оправданным авантюризмом.

Школа закрывалась. С одной стороны, туда ей и дорога, еще, глядишь, потолок на голову обвалится. Кроме того, сил больше нет долдонить и вбивать в тупые головы алкоголизированных еще в утробе созданий прописные истины. С другой стороны, что дальше-то? Работы больше нет. Летом можно отдохнуть, а дальше? Видимо, придется подаваться в Тетерин, заявляться в городской отдел образования и добиваться места школьного учителя. Добиваться, потому что у Юрия Алексеевича судимость, а в областном центре на это не станут смотреть сквозь пальцы, как здесь, в деревне, где треть, если не половина, мужиков так или иначе «причастились» – по хулиганке или за бытовые смертоубийства в состоянии тяжелого алкогольного опьянения.

В Тетерине жил отец вместе со своей железнодорожной кассиршей, которую завел в период знаменитого Ирочкиного московского отсутствия, и работал на станции «Тетерин-Перегонная», там же, где и его кассирша. Жил с тех самых пор, как Юра вернулся вместе с Людмилой, не пожелал мешать молодым.

Бабушка Нина Ивановна стала тяжела на подъем и все сидела в любимом углу, прислонясь к пристеночку, и глядела недоброй совой, не одобряя Юриного брака с «рыжей шалавой». Сидела-сидела, целый год сидела, все больше молчала, поджимала губы, вздыхала со всхлипом, вспоминала Ирочку. И часто поминала кагорцем. И померла сидя, прислонясь к пристеночку.

Теперь она лежала под железным крестиком и под розовым веночком на генераловском кладбище, и адрес ее был Третья Генеральская дорожка, участок тысяча триста сорок третий. А Ирочкин – тысяча триста сорок второй, с каменной плитой и одиноким белым ирисом – бабушки Нины изящной затеей. Между ними – бузинный куст и скамеечка. Над ними небо одно.

* * *