Возвратный тоталитаризм. Том 1

Для начала приведу данные опроса 2008 года и московского опроса осенью 2009 года с тем, чтобы получить общее ретроспективное представление о том, как в памяти людей отражены те занятия, которые были чертой определенного образа жизни некоторых групп в советское время – как привилегированных, так и нет. Конечно, ретроспективные ответы могут дать только приблизительное представление (точнее даже – мнения) о реальном поведении 30–35-летней давности, но для нас здесь важна не абсолютная точность, которая недостижима в исследованиях такого рода, а примерные соотношения между различными формами поведения, удельный вес некоторых каналов и устойчивых взаимодействий. Чтение самиздата или тамиздата предполагает взаимообратимые отношения доверительности, регулярности, сетевого взаимообмена социальными, культурными и информационными ресурсами, совершающегося под угрозой репрессий. Точно так же и пользование и спецхраном или спецраспределителями, как и включение в другие эксклюзивные отношения предполагают урегулированный порядок доступа и поддержания этих взаимодействий, их институциональный характер.

Таблица 98.2

Случалось ли вам, вашим родителям, старшим в семье в советские времена делать следующее?

* Опрос жителей Москвы.

Как видим, в Москве не только чтение толстых журналов было более распространенным занятием, но и сеть самиздата была гораздо более развитой и широкой, чем в стране в целом (реально она существовала лишь в крупнейших городах, становясь все более редкой в региональных центрах и исчезая практически полностью в других типах населенных пунктов). Примерно 90 % населения были вне этих структур взаимодействия и, соответственно, вне дополнительных, по отношению к официальным каналам пропаганды, источников информации и интерпретаций. Сама структура этих альтернативных или параллельных каналов взаимодействия представляет собой «пирамиду» возможностей, состоящую из разного рода привилегий и допусков, вершину которой образуют допущенные к спецхрану, иностранным и «закрытым» источникам информации и спецраспределителям, а «подошву» – лимиты на подписку дефицитных журналов и прочие каналы невсеобщего потребления[373].

Анализ этих данных показывает, что и чтение самиздата, тамиздата, слушание зарубежных радиостанций, пользование спецхраном и литературой «для служебного пользования» сочетались с некоторым доступом к закрытым распределителям, поездкам за границу и прочим благам и льготам, характерным для «высшего среднего» и «среднего» слоя советской бюрократии (может быть, включая и даже и нижний слой номенклатуры). А это значит, что именно эта среда полупривилегированных или статусно более высоких, хотя и не высших групп оказалась проводником других, в том числе и «чуждых» советскому духу идей и образцов. Более того, именно в этой среде шел процесс критического разбора действующей системы власти, то есть ее разложение. Никаких других источников образцов, идей и ценностных представлений в закрытом советском обществе не было и быть не могло. В состоянии ли эта среда критически мыслящих бюрократов, «слегка» купленных разными привилегиями и льготами, лучше других видящих дефекты и тупики системы, но исправно служащих ей, поскольку ситуация представляется им безальтернативной (диссидентство и открытая политическая борьба в глазах этого слоя не воспринимается как реальная стратегия действия), выработать ценностные и моральные принципы, которые стали бы основой новой системы представлений об истории, обществе, праве, модернизации страны? Вопрос носит скорее риторический характер, поскольку ответ очевиден: нет. Нельзя (вопреки всем славословиям русской интеллигенции) ждать от людей, вынужденных приспосабливаться к нормам и требованиям репрессивной системы власти и управления, последовательной систематизации знаний и окончательных выводов, которые уничтожают их самих или подрывают их социальное положение и шансы на существование. Напротив, единственно возможной их тактикой будет беспринципное соединение лояльности и критики, адаптация идей и собственных представлений ценой снижения запросов и приспособления (индивидуального, группового, коллективного) к императивам «положения вещей», что заставляет отсекать «крайности» и выбирать «реалистические» варианты определения ситуации и конструкций истории.