Возвратный тоталитаризм. Том 2

Смесь раздражения, стеба, апатии, комплекса ущемленности в сочетании с функциональной необходимостью фигуры «врага» представляют собой чрезвычайно характерные и устойчивые реакции основной массы населения нашего общества на происходящее. Явно не способное справиться с напряжениями, вызванными перспективами трансформации тоталитарного социума, необходимостью собственных усилий и веры, российское общество реагирует на текущие процессы вялым раздражением и цинизмом («Оставьте нас в покое»), характерным для людей, которых долгое время донимали моральными прописями. Оно скорее предпочтет дисквалифицировать сами источники внутреннего морального или ценностного «иного», чем совершить действия, которые предприняли общества других стран. Это понятная реакция астенического поколения, приходящего вслед за поколением «хронической мобилизации», поколения детей советских «идеологических погромщиков» и их жертв. Собственное бессилие оборачивается стойким негативизмом к любому акту сознательного и ценностно выраженного отношения к реальности, в первую очередь – к необходимости аналитического понимания источников насилия и принуждения, будь то в прошлом или в настоящем страны. (Тот же психоаналитик мог бы рассказать, какую смещенную реакцию агрессии вызывают попытки проникнуть в зону травматического сознания пациента, какие мощные защитные силы вступают в игру, когда дело касается самых важных, а потому и очень болезненных точек самоидентификации, вины, рождающейся из сознания своей несостоятельности и т. п.)

Таким образом, дело не в смене поколений[435]

и не в акциях или манифестациях постмодернистов, а в проблеме ценностей исследователя в нашей науке, в механизмах самостерилизации ученых. Здесь мы сталкиваемся с теми же явлениями и процессами, что уже зафиксированы нами в других сферах общественной жизни: устойчивые механизмы ценностной девальвации, примитивизации социальных отношений, снижения значимости высоких образцов культуры

. Это не раз описанные в работах «Левада-Центра» стратегии пассивной адаптации населения, снижения уровня запросов, «понижающий трансформатор» человеческих отношений, массовый цинизм и показная религиозность, ригоризм и репрессивность в оценках. Именно эти проявления, казалось бы, должны стать предметом теоретической работы социологов, явно оказавшихся перед необычными проявлениями человеческой природы, реверсными движениями модернизационных процессов и культурной инволюции. Можно сказать, что здесь модернизационные или более сложные культурные образования нейтрализуются гораздо более вульгарными и архаическими регулятивными механизмами и их соединениями.

Признаков движения к «реальности» пока нет никаких. Вместо этого идет постоянное снижение интеллектуального уровня науки (разумеется, по отношению к должному

и ожидаемому, а не к фактическому уровню советской и постсоветской науки).

Циническую позицию, которая мне мерещится за модой на постмодернизм, я рассматривал бы как признак слабости или творческого бесплодия, к какой бы сфере общественной жизни это ни относилось – науке, социальным отношениям или литературе. Кстати, о литературе.

Я глубоко убежден, что возможности развития у российской социологии связаны с перспективами ее кооперации с другими гуманитарными дисциплинами, возможностями взаимообмена методами (концепциями) и материалом. Для меня признаками изменения ситуации в социологии было бы именно обращение социологов к материалу символических форм, оказывающихся предметом рационализации гуманитарных наук. Бедность своих антропологических конструкций российская социология могла бы компенсировать вторичным анализом того, что репрезентируют российская история, искусство, литература, кино. Именно их опыт и наработки могли бы дать импульс для собственной теоретической работы социологов (что, собственно, и делается постоянно в западных социальных науках – все научные бестселлеры последних лет связаны именно с такого рода работами). Эти сферы и, стало быть, науки, которые ими занимаются, оказываются гораздо более чувствительными к изменениям смысловых структур, моральных взаимоотношений в обществе, меняющих системы социальных связей. Если бы мы были чуть опытнее и внимательнее, мы могли бы задолго до нынешней фазы увидеть, предугадать нарастание многих явлений и тенденций, например потребность в авторитаризме, эрозию и разложение элит, слабость солидарных отношений, блокирующих модернизационные процессы и многое другое. Однако ткнуться туда с теперешним концептуальным аппаратом социологии совершенно невозможно, ибо понятийные средства не позволяют фиксировать, анализировать и объяснять сложные формы и структуры взаимодействия, такие как смыслопорождающие действия, игровые структуры и т. п.[436]