Впервые замужем. Рассказы

Слушал он меня, не перебивал. Очень, похоже, внимательно слушал. Потом говорит:

— Значит, в армии ты был, а на войне не был? По возрасту, значит, не успел? На снегу, значит, под пулями не лежал? В весеннюю распутицу по грязи не ползал? И бомбежке тоже не подвергался? Нет? Сухари, значит, в снеговых лужах после пожара не размачивал? Нет? Ага, ну ладно. Живешь-то где, — в подвале, в сырости? Ах, нет. В отдельной, значит, квартире? Уборная-то где, на улице? Ах, тоже в квартире?

К чему это, думаю, он гнет? При чем тут уборная? А он все расспрашивает, какая жена, чем занимается, хороша ли собой? Потом говорит:

— Ну, все понятно. Ты дурью мучаешься, Касаткин, с жиру, так сказать, бесишься. Выбрось все это из головы напрочь и займись делом. А то смотри, Касаткин, как бы худо не было. Иди…

Вот так он закруглил нашу беседу. И, может, правильно закруглил. Может, в самом деле все это дурь, что случилось со мной? Ведь и Журченко так думает.

Но непонятно все-таки, почему меня все сильнее, прямо неудержимо тянет на пристань, где с приступок в застекленную стену мне хорошо видно, как Танюшка, уже не очень молодая и теперь отчего-то совсем некрасивая, будто нехотя разносит по столам еду и выпивку?

Я смотрю на нее и жду, долго жду, чтоб она оглянулась на меня. Но она не оглядывается.

А зайти в кафе, даже пьяному, мне не позволяет вроде того что самолюбие.

Однако все равно и все чаще меня тянет сюда.

И даже не сюда, а куда-то назад, в прошлое, в эту мою прошлую вроде того что несчастную и, кто знает, может быть, очень счастливую жизнь.

6

Моя родня во главе с моей мамашей, конечно, считают, что во всем виновата Танюшка, что это она, как они выражаются, змея подколодная, испортила меня. Но это же неверно. И даже обидно мне: выходит, что же что я слабее слабого? И может, мне в таком случае, уже не выбраться из моего вроде того что безвыходного положения, что я так и завяну на дне бутылки? Но если правда, что в человеке вся кровь меняется, значит, и я обязан на что-то надеяться. И тут же я думаю, что кровь ведь, пожалуй, тоже не сама собой меняется.

И кто знает, может, я еще и поеду на Дальний Восток.

Переделкино, 1972

МЕЛКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Ко мне уже садился пассажир, когда я через ветровое стекло увидел Федора Прокопьича. Правда, я не сразу определил, что это и есть Федор Прокопьич, но сильно заинтересовался в том смысле, что мне откуда-то очень знакомый этот старичок.

А пассажир уже теребит меня за рукав, что, мол, поедем, поедем, мне, мол, некогда. Но меня вдруг как ниткой потянуло к старичку, и я вылез из машины.

— Федор Прокопьич, — говорю, — это вы ли?

И во второй раз кричу эти слова почти прямо в ухо ему.

— А в чем дело? — откликается он и этак близоруко и почти что испуганно оглядывает меня. — В чем дело?

— Да вы, — говорю, не тревожьтесь. Я только спрашиваю, не обознался ли я. Вы ли будете Федор Прокопьич?

— Ну я. А в чем дело?

— Да ничего особенного, — говорю. — Просто я Стасик. Неужели вы меня не узнаете? Фомичев Стасик.

— Стасик? — Он поправляет очки одним пальцем. А в руках у него две коробки — большая с чем-то и малая, наверно с обувью. Понятно, что он вышел из ЦУМа и пережидает поток машин, чтобы перейти на ту сторону, к Большому театру. — Какой Стасик?

— Обыкновенный, — уже смеюсь я. — Фомичевой Матрены Семеновны сын.

— Фомичевой? — вытаращивает он глаза. — Зовут-то тебя как?

И тут я понимаю, что он уже совсем старый. Да и неудивительно — больше тридцати лет прошло с тысяча девятьсот сорок второго. Да и тогда, в сорок втором, ему шло уже хорошо за сорок, а может, и за пятьдесят, кто его знает. А мне в ту пору еще не было шестнадцати.

— Стасик, — говорю, — меня зовут, Федор Прокопьич. Я же вам уже объяснил…

— А-а, ну теперь все понятно, — наконец-то, должно быть, раскумекал он. И спрашивает: — А здесь-то, в Москве, ты чего делаешь?

— Да вот, видите, на машине работаю. Одним словом, такси. Желаете, я вас куда нужно отвезу.

А пассажир этот, который сидит в моей машине на переднем месте, уже из себя выходит.

— Прекращайте, — говорит, — вашу дешевую торговлю. Мне, — говорит, ехать надо.

Меня, конечно, задели эти слова. И я говорю пассажиру:

— Извините, гражданин. Торговля тут ни при чем. По закону я, наверно, должен бы вас отвезти. Но я встретил, вот видите, дорогого мне человека, может, больше даже, чем родственника, и должен в первую очередь его доставить куда ему потребуется. Садитесь, — говорю, — Федор Прокопьич. А вы, гражданин, вылезайте…