ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

Лет сорок назад ходила по Москве шутка: если сбросить парочку фугасных бомб в районе метро «Аэропорт», страна может разом лишиться всей своей великой литературы. Несколько домов, кучкой стоящих на месте бывшей деревеньки, окрестили «писательским гетто». Кому пришла в голову идея поселить писателей в одном месте, непонятно. Скорее всего, она родилась в аппаратном мозгу какого-нибудь высокопоставленного чекиста - присматривать за гетто все-таки легче, нужно гораздо меньше персонала.

Дома поражали нездешней буржуазностью. Лифты с зеркалами (с годами становившимися все меньше, пока и вовсе не были разбиты), неотъемлемая принадлежность ведомственного дома - лифтерши, строго спрашивавшие «Вы к кому?» даже у жильцов, чистые (подумать только!) лестничные клетки… Все это сулило домам особую респектабельность. Разрешив писателям купить в рассрочку первое в их жизни приличное жилье, государство задохнулось от собственной щедрости. Ему, видимо, казалось, что теперь все писатели, как комары, должны есть с руки, а если что, можно и прихлопнуть. Неблагодарные мастера пера, инженеры и техники человеческих душ, однако, нет-нет да и норовили куснуть руку дающего, диссидентствовали, писали пасквили на советскую действительность. Государство искренне обижалось. И хотя квартиры были кооперативные, то есть не «давались», а «покупались», само право на их приобретение считалось не просто благом, а благодеянием.

Кооператив «Советский писатель», распределение жилья в котором описывать не стоит хотя бы потому, что это уже сделано Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита», начал заселяться в беспечные оттепельные годы. Писателей оказалось гораздо больше, чем квартир, поэтому было решено надстроить еще один этаж, предполагавшийся чердаком. Именно в этом бывшем чердаке получили квартиру и мы. При распределении жилплощади мама услышала все, что полагалось в то время жильцам на птичьих правах: ее отца, писателя Артема Веселого, расстрелянного в 1938-м, реабилитировали в 1956-м, а мертвый писатель в глазах Правления - это плохой писатель. «Тут живым писателям квартир не хватает, а вы лезете», - сказали маме. Впрочем, она никуда не лезла. Поэтому мы семьей из четырех человек выехали из огромной комнаты в коммунальной квартире в Сивцевом Вражке и оказались в длинной, нелепой «двушке» с одной стеной и одним углом, зато с двойным балконом…

Заселялись весело. Все наши соседи были молоды, почти все печатались в «Юности» и в «Новом мире». Размежевание по политическим мотивам еще не началось, сталинисты затаились, юные дарования, обласканные Полевым и Твардовским, ходили друг к другу в гости, читали стихи, много пили, называли друг друга гениями - лишь для того, чтобы получить в ответ: «От гения слышу». На первом этаже поселился Михаил Светлов, что было очень удобно: гости пользовались не только дверью, но и окном. Много лет спустя эта квартира досталась моему брату, и я сполна оценила планировку: в узком пенале с крошечной кухней начиналась такая клаустрофобия, что впору было запить. Или жениться. Ни о чем другом в этой комнате думать было нельзя. Светлов, как известно, выбрал первое. Брат - второе, да скоро и съехал вместе с женой.

Списком жильцов мог бы гордиться любой журнал. Великие писатели земли русской заселили свою пядь настолько густо, что могли бы делать приличные издания не выходя из дома, в тапочках на босу ногу. Многие так и поступали: секретарь «Нового мира» Софья Ханаановна Минц жила здесь, и многие бегали к ней с рукописями, просьбами и интригами. Интриги она гнала прочь - более принципиального человека найти было невозможно. Ироничный Фазиль Искандер мирно по тем временам уживался по соседству со Станиславом Куняевым, Владимир Войнович из соседнего дома бегал к критику Бену Сарнову, Аникст принимал на дому студентов, а Эмма Герштейн наслаждалась тишиной в первой в своей жизни отдельной квартире… Глухая старуха Мариэтта Шагинян веселила окружающих изощренной громкой руганью со своим шофером, пытаясь подавить его авторитетом и революционной выслугой лет. Шофер, пожилой лысый мужчина, как огня боявшийся пламенной революционерки, всегда сидел на лавочке у подъезда вместе со старушками в шляпках, которые вспоминали свою парижскую юность. Ему, как видно, было интересно - до тех пор, пока они не переходили на французский.