Врачеватель. Олигархическая сказка

– Нина Сергеевна, – словно почувствовав это, продолжила беседу баронесса, – я о вас, и о вас, Евгения Андреевна, очень много знаю и не могу не испытывать к вам обеим огромного уважения, как, наверное, к одним из самых близких и преданных людей человека, который для меня, в моей невероятно долгой жизни, сделал самое главное – подарил надежду. Поверьте, я не могу быть ему врагом. Теперь обо мне и об этой девочке, – она провела рукой по животу. – Я с абсолютной уверенностью могу сказать, что между нами существует связь. Связь очень прочная, но в чем она – не знаю. И это сильно меня беспокоит. Тем более в преддверии родов. Если говорить о внешней форме наших с ней отношений – это полная идиллия. Но мне очень тревожно, и тревога эта растет с каждым днем.

– Может, ваши тревоги – это вполне нормально, – с пониманием отнеслась к сказанному баронессой Евгения Андреевна, – учитывая ваше нынешнее состояние.

– Нет, – госпожа Зямкина снова улыбнулась, – мое нынешнее состояние здесь совершенно ни при чем. Я вообще редко ошибалась, а тем более в таких делах. Плохо, что не смогу вам объяснить, а вы не сможете меня понять. Сочтете ненормальной, а мне бы этого не хотелось.

– Ну, я думаю, не такие уж мы круглые идиотки, чтобы чего-то там не понять из того, что вы нам могли бы рассказать, – куда более дружелюбным тоном произнесла Нина Сергеевна и при этом даже улыбнулась.

– Дело не в этом, Нина Сергеевна, – спокойно глядя на нее, ответила баронесса. – Это связано с миром, который существует и с нами, и в нас самих, и помимо нас. И который не подвластен ни нашему влиянию, ни нашему пониманию. Пока, во всяком случае.

– Ну допустим, – Нина Сергеевна взяла сигарету, но снова ее отложила, – нам, дурам, далеко до понимания высоких материй и параллельных миров, но что вы конкретно в этой ситуации посоветуете нам делать? Девочка-то, помимо нас и нашего желания, уже как свершившийся факт, с нами. И, как выясняется, прочно засела в одном из нас. Что посоветуете, если вы, действительно ему друг?

– Я ради этого и приехала. Главное, девочки, забыть на время о ее существовании. Так будет лучше прежде всего для Паши. Уверяю вас, скоро все должно само собой разрешиться. Потерпите немного. Ждать осталось недолго. Думаю, всего два месяца… Рада была вас видеть, но, простите, мне пора, – она поднялась со стула и, поравнявшись с Евгенией Андреевной, положила руку ей на плечо. – Вы абсолютно правы, Женя: он вас любит и очень мучается. Мучается, что не имеет возможности видеться с вами вне работы. Прощайте, девочки, – баронесса, как всегда, исчезла так же непонятно, как и появилась.

Тупо глядя друг на друга, женщины молчали, не в состоянии произнести ни слова.

– Вот и поговорили, – первой нарушила молчание Нина Сергеевна, закуривая сигарету. – Н у, что скажешь?

– Скажу, что она абсолютно права, и я верю каждому ее слову. Она не играет, я чувствую.

– Да? А что у нас через два месяца?

– Она должна родить.

Сев в машину, баронесса хотела завести двигатель, но резко отдернула руку от замка зажигания. Глядя перед собой в лобовое стекло, в сердцах процедила сквозь зубы:

– Твою мать!

Затем она медленно повернула голову в сторону мужчины, сидевшего на пассажирском сидении ее машины. Мужчины средних лет и средних параметров упитанности.

– Ну, и какого черта? – она пристально посмотрела в глаза Херувимову Ч.П., не скрывая явного раздражения.

– Прокатимся, Шумахер? – мило улыбался Петрович.

– В метро прокатишься. Для тебя, ненаглядный, более привычная среда. Вылезай.

– Ну не так быстро, баронесса. Все-таки давно не виделись. Неужели тебе трудно уделить жалких пять минут старому боевому товарищу? Мало того, что ты демиург, ретроград и изменница, ты еще и жестокая. Может, мне плохо, – он приложил руку к той части тела, где у нормальных людей обычно находится сердце.

– Зато мне хорошо, и тебе, мерзость, я не позволю портить мне жизнь. Понял? – она схватила пуговицу его плаща и резким движением оторвала ее. Вместе с пуговицей был вырван клок материи на плаще Петровича.

Глядя на испорченную вещь, Петрович тихо заплакал. Это был плач беспомощного бомжа, у которого злые люди отобрали старый плед, и этой ночью несчастный будет обречен на замерзание. Слезы крупными каплями стекали по щекам и, раздробляясь о щетину, бесхозными водяными шариками падали на отвороты порванного плаща.

– Слушай ты, «кушать подано», ну какое же ты чудовище! Не пойму, как такое дарование могли выгнать из Саратовского Драматического?

– Все очень просто, голубка моя, – Петрович шмурыгал носом и ладонью вытирал заплаканные глаза. – Виной всему она: безграничная человеческая зависть. Коллектив оказался склочным, а «главреж» – сущая бездарность, неспособная отличить серость от истинного таланта.

– Да, – сказала баронесса, качая головой, – «главреж» действительно идиот.

– Бог ему судья. Зато, у тебя, моя вечная красавица, – глядя на живот баронессы и хитро сощурившись, проблеял Петрович, – вижу все в порядке. Ну ничего, крепись. Всего два месяца осталось. Да?