Врачу, исцелись сам!

Временное правительство, разве не было бы революции? Все обросло мифами. Кого-то может быть, и поймали, или убили, просто мы знаем только о тех, кто выжил, и кого сделали фетишем истории. Как вообще можно управлять такими массами народа, который не хочет ни работать, ни управляться? Жив надзиратель из концлагеря, который, говорят, в молодости перебил кучу народу, но так и не могут его посадить – уже нет живых свидетелей. На вид вполне приличный старик. А может быть, он уже исправился? Вряд ли он кого-нибудь убивал после войны. А люди разные есть. На корабле у нас был старослужащий – полный дебил – так и норовил кого-нибудь избить. И кто служил, наверняка знавали подобных идиотов, поскольку по каким-то социальным законам, они непременно и неизбежно присутствуют в коллективе, как и всегда еще один особый тип имеется – противный, слабый, которого все шпыняют и бьют. Так вот, про того мудака-старослужащего. Поставь его в то страшное военное время надзирателем -капо – в концлагерь, и дай ему волю убивать безнаказанно – что будет? То же самое – получится классический военный преступник. А кто-то ведь и ногти выдирал на допросах, и поэту Мандельштаму руку ломал? И где они теперь, те мучители? Кто-то ведь убивал, а потом давил еврейского актера

Михоэлса грузовиком. Это только про известных людей узнали, а сколько простых передавили непоэтов и неактеров!

Постепенно подошла и очередь Борискова исповедоваться. Священник, впрочем, особенно ничего и не спрашивал. Затем Борисков, может быть, и не совсем по правилам, но причастился.

Прямо у храма какие-то люди распространяли листовку против проведения прививок. Там говорилось, что будто бы прививать детей и взрослых вовсе не нужно, что это нельзя по каким-то причинам, чуть ли не религиозным. И что все придумано фармацевтическими компаниями, которые выпускают вакцины. Логику сочинителя этих листовок трудно было понять. Борисков знавал людей, которые своевременно не сделали прививку и умерли, заразившись. Хотя и побочные реакции на прививки тоже видел.

Когда Борисков пришел домой, там уже никого не было. Виктоша с

Олегом, видимо, ушли в театр, а Микоша спала у себя в лукошке. Дома

Борисков находится один не смог, как-то было тяжело. Посидев минут пять, он взял резервную литровую бутылку водки и пошел выпить ее к знакомым художникам. Те, как и обычно, обитали на Гороховой – там у них было что-то вроде сквота – крайне запущенная огромная квартира с темным коридором и к тому же довольно обшарпанная и вонючая. В одной из комнат он нашел Губаря – этот здоровенный дядя сидел на продавленном диване вместе со своими двумя женами. Было сильно накурено. Все были выпивши, но не пьяны. Старшая жена Алла даже в таком состоянии работала – пришивала куда-то лоскутки – то ли к одеялу, то ли к покрывалу. Другая губаревская жена что-то лепила.

Работало радио. Телевизора здесь никогда не было. Все стены комнаты были завешаны картинами довольно скверного, с точки зрения

Борискова, качества.

Сам Борисков ни в коей мере не считал себя экспертом по искусству, а был просто зрителем и посему оценивал любое произведение искусства, как и большинство населения, по категориями "нравится – не нравится", или по-нынешнему "купил бы или не купил бы", что и являлось ключевым фактором для художников, поскольку им тоже нужно было на что-то покупать себе еду. Еще кто-то спал на матрасе на полу в углу, завернувшись в одеяло с головой. Трудно было понять, кто – мужчина или женщина. Все тут были свободные художники. Непризнанные, а значит, бедные. Кто как зарабатывал. Больше всех зарабатывала

Алла, делая поделки из кожи и меха, браслеты и лоскутные одеяла, которые неплохо продавались. Еще зарабатывали так: делали такие штучки на магнитиках, которые прилеплялись к холодильнику с символами: Санкт-Петербург и с храмом Спаса-на-Крови или с матрешками – для туристов. Все это продавалось на улицах с лотков в местах посещения. Вещички были симпатичные, но работа эта была, хоть и требовавшая точной руки, художественного навыка, но все же конвейерная. Картины же не продавались вовсе. Писал их сам Губарь, и сам считал их абсолютно гениальными и неоцененными. По сути же картины были ужасные. Борисков всегда холодел, представив, что во так вот пишешь-пишешь всю жизнь картины и вдруг – понимаешь, что они бездарные и никуда не годятся. Между тем Губарь как-то по случаю сделал за деньги несколько эскизов этикеток для водочных бутылок, и они оказались очень хороши, но дальше этим заниматься он не захотел, считая, что истинное его призвание – живопись. Писать же картины он не умел, будучи по своему внутреннему складу скорее графиком.

Борискову его картины казались уж слишком мрачными. Последнее время

Губарь вдруг решил заняться скульптурой. Увидев Борискова, он обрадовался, в частности и потому, что тот приносил всегда бутылку хорошего пойла, что произошло и на этот раз.

– Что у тебя? – спросил Борисков, поздоровавшись сперва со всеми присутствующими женами.