Враг стоит на Востоке. Гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году

Рейхсвер и Красная армия на непродолжительное время понадобились друг другу. Советская Россия предоставила в распоряжение Германии территории, на которых та могла испытывать и производить запрещенное оружие. В случае войны немцы надеялись, что через Балтийское море смогут наладить доставку крупных партий оружия и боеприпасов со складов общих с Россией фабрик. Далее можно было бы взять в тиски Польшу, причем идти в наступление предстояло бы Красной армии, так как основные силы рейхсвера вынуждены были бы воевать с Францией. Несмотря на недостаток у обеих сторон военной силы, некоторые умы мечтали о совместных боевых действиях на Рейне при поддержке русских казаков, как некогда в 1813–1814 гг.

Руководство Красной армии, со своей стороны, надеялось в рамках всеобщей реорганизации и профессионализации дать важный импульс развитию собственной армии путем освоения принципов немецкого военного искусства. По-прежнему СССР оставался на международной арене в изоляции. Отовсюду грозили возможные интервенции и мятежи. Сотрудничество с рейхсвером позволяло СССР почувствовать себя более уверенно во взаимоотношениях с Польшей, которая считалась основным военным противником большевистской России.

В Берлине и в Москве тайное сотрудничество рассматривали не как «брак по любви», а как альянс по расчету, необходимость, продиктованную временем. Командование сухопутных войск состояло из ярых антикоммунистов, и их готовность вступать в подобные рискованные взаимоотношения объяснялась ожиданиями эволюционного развития Советской России. Подобно тому как в Москве на протяжении долгого времени полагали, что в Германии рано или поздно случится революция, многие политики, экономисты и военные в Берлине считали, что коммунизм в России обречен на небытие. А потому следовало предотвратить сближение постреволюционной России с Францией. Активно сотрудничая с русскими в экономической и военной сфере, немцы надеялись утвердить опорные пункты собственного влияния на Востоке, которые после падения коммунизма могли бы обеспечить тесную связь между Берлином и Москвой. В этой обстановке особые ожидания были в отношении высшего офицерского состава Красной армии, состоявшего в значительной степени из бывшей военной элиты царской армии (пример Тухачевского).

Как известно, эти ожидания оказались иллюзией, тем не менее эта иллюзия владела умами немцев в 1930-е гг. Повседневная реальность должна была бы побудить военных и политиков Германии к куда более трезвому расчету. Немецко-польские отношения развивались в 1920-е гг. по сценарию холодной войны^{30}. «Национальная борьба» в спорных приграничных областях разворачивалась при поддержке обеих сторон. Все демократические правительства Германской республики считали своим долгом оказать финансовую поддержку этническим немцам в Польше. Густав Штреземан, министр иностранных дел, лауреат Нобелевской премии мира, ввел Германию в состав Лиги Наций (1926), пытался установить баланс во взаимоотношениях с Францией и, как и большинство немецких политиков, не признавал границ с Польшей. Торговая война и поддержка немецкого меньшинства шли рука об руку с ожиданиями экономического и внутреннего коллапса Польского государства, который позволил бы начать пересмотр восточных границ. Ревизионистская политика Германии была нацелена на возвращение Данцига, Польского коридора и Верхней Силезии^{31}

.

Между тем Варшава могла претендовать на роль крупнейшего оборонного рубежа Европы в борьбе против советского коммунизма, несмотря на то что была окружена столь разными и враждующими между собой соседями. В Берлине по вопросу взаимоотношений с Россией отсутствовала единая точка зрения. У правых экстремистов и консервативного лагеря было основывающееся отчасти на расовой идеологии агрессивное отношение к русским, причем они развивали свои идеи под знаком антикоммунизма и антисемитизма. Эти идеи были сформулированы уже в XIX веке и в крайне экстремальной редакции распространялись «пангерманскими» пропагандистами вплоть до Первой мировой войны. Наряду с этим существовали русофилы, а также те, кто именовал себя сторонниками реальной политики^[12], которых можно объединить в одно целое как фракцию Рапалло.

Для всех них — за малым исключением — была характерна ярко выраженная ненависть к Польше, уходившая корнями в тогдашнюю внешнеполитическую конфронтацию.