Врата чудовищ

Есть большая вероятность того, что в теле малефиков циркулируют пять гуморов, а не четыре. К крови, флегме, черной и жёлтой желчи добавляется так называемый малефеций – сиречь квинтэссенция их силы. Эта жидкость горячее крови, оттого её избыток и застой творит из людей безумцев, а боль их делает столь же невыносимой, как при аутодафе. Наученные же благоразумно использовать малефеций люди позволяют этому соку течь свободно, не застаиваться, оттого следует обучать их сызмальства. Одно же неизбежно – в материнском чреве дитя не способно использовать отравляющую тело и рассудок жидкость, что позволяет нам легко распознавать будущих малефиков вследствие врожденных мутаций.

По сей же причине сожжение малефиков в Тёмные времена имело такой эффект – из-за малефеция горят они лучше простых смертных.

Трактат «Об анатомии» Константина Скорцо

Пятнадцать миль по бездорожью, три дня метели и всего один взгляд на лицо. Лишь это – и надвинутый на брови капюшон – отделяли Чонсу от людской ненависти.

Мужчина, которого она сняла в публичном доме в Аэрне, чтобы хоть на пару часов скрасить свое одиночество, сказал ей:

– Ты была бы красива, если бы не твоё лицо.

– Это из-за татуировок? – спросила Чонса.

– Нет. Из-за глаз.

Он не пояснил, что не так с её глазами. А ей не хотелось спрашивать, не хотелось слышать банальную чепуху из плохих романов про то, что в них лед, или что они неживые, или еще что-то такое. В конце концов, она не за это ему платила. Да и глаза у нее были самые обыкновенные, цвета пыльной травы. Она стянула с парня тонкую рубашку, он распустил шнуровку на её темном шерстяном платье. Чонсе понравилось, что он не отдернул руку, когда она сплела их пальцы. И ещё больше понравилось, как он смотрелся снизу.

Но всю дорогу до Рейли она никак не могла выбросить из головы его дурацкую фразу про глаза. Глупая. Скажи она об этом своим сопровождающим – те ответили бы, что не пристало малефике занимать мысли этой дурью. Малефики вообще, как известно, существа бесполые. Не оттого ли просьба Чонсы в Аэрне вызвала у Брока такое недоумение? Словно он увидел, как заговорила кумжа[1] под томленым луком во время обеда. Хорошо, что Колючки не было в тот момент за столом. Она предвидела выражение омерзения на его невероятно высокомерном лице. Чонса считала мальчишку слишком холеным для дороги, слишком изнеженным, слишком красивым для ночевок под открытым небом. Парнишку вроде Колючки скорее можно было встретить в борделе – мягкие кудри цвета белого золота у высоких скул, оливковая кожа и породистый нос, который ни разу не ломали.

Три дня метели – и всего пара слов за это время.

Первое:

– Держи, – когда Колючка Джо протянул ей плошку горячей картофельной похлебки.

И:

– Приехали, – когда их лошади выбрались из сугробов на более-менее различимую тропинку у предместий.

Можно ли было назвать «предместьями» Рейли, если единственной крепостной стеной здесь служила монастырская ограда? Её было видно издалека. Серый камень потускнел, пропитался чернотой грибка и зеленью плесени, и даже выпавший снег не придавал ему сколь-либо радостный вид. Спутники Чонсы выделялись на фоне блеклой и чумазой деревенщины своими жёлтыми плащами.

Местные разделились на два лагеря: наблюдатели и равнодушные. Первые не отводили глаз и едва не сворачивали шеи, а вторые с той же настойчивостью игнорировали прибывших. И те и другие ахнули и попятились прочь, стоило капюшону упасть с её головы.

Чонса тут же усмехнулась и перегнулась через седло к Колючке Джо – своему молодому спутнику.

– Это из-за следов от подушки на лице?

Джо закатил глаза и не ответил. С тех пор как Брок его приструнил («Не лезь, завшивеешь!»), он совсем перестал болтать с ней. Словно она путешествовала по Бринмору не с одним, а с двумя стариками.